Танго смерти - Юрий Винничук

– А ну-ка, пани, вы только посмотрите, – говорил я вдове, – разве ваш муж при жизни лучше выглядел? Обратите внимание на это свежее выражение лица, на эти добрые улыбчивые и радостные губы, с которых, конечно же, не могло сорваться ни одно дурное слово! Память об этой счастливой улыбке вы пронесете через всю свою жизнь!

И растроганная пани Цегельская тоже мне сунула злотый, а в другой раз, когда пани Дупская-Коципинская стала крутить носом из-за слишком дорогой отделки гроба, тыча пальцами в живые цветы и допытываясь, почему я не использовал искусственных, я объяснил:

– Неужели вы не понимаете, что искусственные цветы – это символ смерти, но смерти неотвратимой, смерти смертельной, символ упадка и разложения, они никогда не воскреснут для новой жизни, не к ним обратится Господь: «Встаньте и идите!» в День Суда Божьего! – Тут я поднял вверх указательный палец, и пани Дупская-Коципинская задрожала всем телом, а пан Боучек перестал шуршать рубанком и разинул рот. – Искусственные цветы неестественные, уродливые и непристойные. Эта яркая краска, которая линяет на солнце, а после первого же дождя превратит их в пугало и испортит вам настроение. А запах – этот мерзкий запах мокрой тряпки! Фу! Меня уже от одной мысли выворачивает! Зато живые цветы, даже увядшие, даже засохшие, никогда не потеряют своего достоинства, сохранят ваш контакт с покойным, передадут ваш последний привет на тот свет своим благоуханием… А в День Воскресения Мертвых эти цветы оживут вместе с вашим мужем, и вы только представьте себе эту огромную толпу воскресших людей… Эти миллионы миллионов… Как вы думаете – каким образом удастся вам среди этого бесчисленного множества отыскать своего мужа? А я скажу: по запаху! По запаху этих самых цветов! Вот принюхайтесь – это маттиола! – она способна мертвого пробудить ото сна! И не одного уже, между прочим, пробудила. Да-да, не удивляйтесь. В случае летаргии маттиола дарит нам шанс избежать ошибки. – Безутешная вдова при этих словах с опаской посмотрела на пана Дупского-Коципинского, не собирается ли он и впрямь пробудиться от летаргии, но слащаво-приторный запах трупа, вызванный летней жарой, успокоил ее изболевшуюся душеньку, и она, облегченно вздохнув, кивнула:

– Ладно уж, пусть так и будет… Но… но почему вы его правую руку не положили, как и левую, вдоль тела, а засунули за обшлаг пиджака?

– Ведь это же банально! Руки по швам! Что может быть нелепее? Он должен предстать перед Господом, а не перед судом присяжных, ведь так? Рука за обшлагом свидетельствует о его деловитости, целеустремленности и непреклонности. Ведь таким же он был? Правда? То-то же!

А пан Торба, хозяин парикмахерской, выразил свое глубокое удивление тем, что его покойная жена, еще не старая женщина, – представьте себе только – лежала в гробу, заложив руки за голову. Ну, как с такими клиентами работать? У них напрочь отсутствует фантазия, творческая жилка.

– Пан Торба, – сказал я, беря пана Торбу под руку, – ваша жена была веселой и жизнерадостной, разве вы когда-нибудь видели, чтобы она, так вот, опустив руки, лежала перед вами? Не было этого, потому что такого и быть не могло. Она даже ночью так не спала.

– Но ведь так принято… – робко бормотал пан Торба.

– И вы правы, – согласился я, потому что никогда с клиентами не спорил. – Так принято. Но по отношению к кому? К старым замшелым бабкам и дедам! Ваша жена отошла в лучшие миры полная сил и энергии, ее тело, несмотря на болезнь, пыхало здоровьем! Да-да, я не побоюсь этого слова – пыхало здоровьем! Она не умерла! Это мираж! И сейчас, чтобы вы знали, она рядом с нами! – Пан Торба испуганно огляделся. – Она здесь, я чувствую ее дыхание, ее радостный шепот. – Пан Торба насторожился и прислушался. – Посмотрите на нее – она отдыхает, как привыкла отдыхать в полдень в вашем саду, когда так приятно улечься в тени яблонь и вишен, заложив за голову эти лебединые руки. Она лежит, как живая. Видите эти ямочки на ее щеках? А этот румянец? Я постарался. Даже губы ее очерчены помадой таким образом, чтобы они нам демонстрировали чуть заметную улыбку довольного жизнью человека.

– Жи… жи… – захлебнулся воздухом пан Торба. – Какой жи… жизнью?

Ну, да, иногда меня заносит.

– Пан Торба, вы не верите в вечную жизнь? – сразил я его наповал, и он, утирая слезы, пожал мне руку. Это я называю «волшебной силой искусства».

Пан Кнофлик довольно мурлыкал в усы, ему нравился мой подход и то, как я быстро нахожу общий язык с клиентами, хотя однажды он сделал мне замечание, когда я слишком уж сокрушенно причитал над роскошным телом прекрасной девицы, которая отравилась от отчаяния, потому что ее бросил любимый на третьем месяце беременности, а я вздыхал и говорил, что лучше бы она себя выскребла, а то и родила бы, чем так вот умереть в расцвете сил и зарыть в землю такую красоту, такие полные груди, такой гладенький безупречный живот, такие крутые покатые бедра, а между ними – эта фантастичная клумба, этот чудесный цветник, который она, очевидно, заботливо лелеяла, над которым колдовала и медитировала, лаская игривые кудряшки и обстригая непослушные вихорки вокруг этих полных набухших губ, что замерли в своей серьезности, как уста Джоконды. Пан Кнофлик взял меня пальцами за пуговицу и сказал:

– Наше первое правило звучит так: мы клиентов хороним, а не обсуждаем. Наше второе правило звучит так: мы всех хороним по высшему разряду – хоть убийцу, хоть невинную де вицу, да хоть лярву из-под левандовского моста[57]. Каждый у нас обретет уютное дубовое или сосновое прибежище, устланное белым кружевом с бахромой, и букет цветов.

Тут он, правда, не был до конца искренним, потому что все же похоронная церемония отличалась в зависимости от пожеланий клиента, обычно постоянной плакальщицей была моя бабушка, но были и такие клиенты, которым мало было одной плакальщицы, и они заказывали себе целый хор, и мало им было одного меня в черном фраке и в черном цилиндре впереди катафалка, заказывали себе еще восемь мрачных мужчин в таком же черном одеянии, все они были похожи на воронов со своими острыми кривыми носами, узким продолговатым лицом, темными тенями под глазами и тонкими, почти синими губами. Один лишь вид их вселял страх смерти.

У пана Кнофлика была красавица жена, намного моложе него, она напоминала мне Венеру Милосскую, только с руками, когда она шла, то казалось, что это идет не жена директора похоронной конторы, а сама императрица, поскольку она не шла, а несла себя, соблазнительно покачивая бедрами, будто ехала верхом, и невозможно было от нее глаз отвести, но, к сожалению, она в основном пребывала в Кракове в санатории, излечивая какие-то таинственные женские болезни, но пан Штроуба был другого мнения.