Последний характерник - Валерий Федорович Евтушенко

перестроившись, тоже перешла в наступление, не давая казацкой коннице отступить. Почти одновременно слева вылетел какой — то рейтарский полк, врезавшийся ей во фланг и отсекший дорогу к табору. Впереди рейтар на гнедом жеребце скакал внушительного вида шляхтич в дорогой, отделанной соболиным мехом шапке и черной развевающейся за спиной бурке. В нем Серко с удивлением признал своего старого знакомца Самуила Лаща, коронного стражника. Их глаза встретились, и Серко понял, что тот тоже узнал его. Он сжал острогами бока своего скакуна, снова пытаясь войти в состояние транса, чтобы достать коронного стражника саблей в надежде, что оставшись без командира, рейтары растеряются и утратят свой боевой дух. Ему это почти удалось, но внезапно его жеребец, сраженный чьим — то выстрелом, дико заржал и, споткнувшись, на полном скаку свалился замертво. Серко, не ожидавший такого поворота событий, вылетел из седла и, ударившись о землю головой, потерял сознание. Он уже не видел, как Лащ, не останавливая коня, крикнул кому — то на скаку, чтобы его взяли живым, не видел, как его волочили в польский лагерь и бросили как колоду, возле палатки Потоцкого. Не видел он и того, как обратившаяся в бегство казацкая конница пробилась все же к табору, как Павлюк неосторожно распахнул его левую сторону и туда ворвались драгуны, а за ними и пылающие местью жолнеры. Линия казацких возов оказалась разорванной, к тому же взорвался порох, хранившийся на некоторых из них. Началась обычная в таких случаях паника и, хотя атаку поляков удалось отбить, погибло много людей.

Ничего этого Серко не видел, так как пришел в себя только поздним вечером от того, что ему на голову лили холодную воду. Он лежал на мокрой пожухлой траве, весь тоже мокрый, так как на него вылили не одно ведро. Придя в себя, Иван с трудом сел, обхватив лицо руками и плохо еще соображая. Толчок носком сапога под ребра и грубый окрик жолнера: «Вставай, лайдак, нечего тут рассиживаться!» заставил его поднять голову. Рядом с ним стояло трое солдат, а в нескольких шагах дальше коронный стражник и сам брацлавский воевода. Потоцкого он видел раньше только издали, но сразу узнал. Брацлавский воевода отличался крепким телосложением и не случайно еще в ранней молодости получил прозвище «Медвежья лапа». На нем была шапка с оторочкой из соболиного меха, как у Лаща, богато расшитый серебряной и золотой нитью жупан, синие бархатные штаны, а на ногах высокие кавалерийские сапоги со шпорами. Поверх жупана был накинут простой походный плащ синего цвета. В правой руке он держал нагайку, сплетенную из бычьей кожи. Подобные нагайки иногда заменяли казакам сабли, настолько мощный у них был удар. Грубоватое лицо брацлавского воеводы носило печать надменности, свойственной многим польским магнатам, хотя особой знатностью рода Николай Потоцкий из Потока похвастаться не мог. Правда, его отец, Якуб Потоцкий, поддержавший короля Сигизмунда III в противостоянии с Яном Замойским, получил за это в подарок земли, сделавшие Потоцких «корольками» Подолии, но сын, избрав военную карьеру, за чинами не гонялся, последовательно проходил все должности и в свои сорок с небольшим лет, обладал значительным военным и командным опытом. Породнившись в 1631 году со знатным родом Фирлеев, он постепенно выдвинулся в число самых известных и влиятельных магнатов Речи Посполитой. Не случайно великий коронный гетман Станислав Конецпольский поручил именно ему подавить восстание Павлюка.

Сейчас Потоцкий внимательно рассматривал Серко и, обратясь к коронному стражнику, утвердительно произнес:

— Да, это он. Я сам видел, какое опустошение произвел этот лайдак сегодня в рядах жолнеров. Саблей он владеет, как сам дьявол, хотя выглядит от силы лет на двадцать пять.

— Это что! — воскликнул тот. — Под Лисянкой во время бунта Тараса, он был вообще юнцом, а преследовал меня двое суток и уничтожил весь мой отряд. Уж не знаю, как мне самому тогда остаться в живых удалось.

— Вот оно как! — поднял бровь Потоцкий. — В горячке боя думал я его на кол посадить. А сейчас вот спрошу, может он перейдет на нашу сторону. Такие воины никогда лишними не бывают.

Он подал знак солдатам, чтобы те подвели Серко к нему. Один из жолнеров толкнул Ивана в спину, тот по инерции сделал несколько шагов вперед.

— Ты, кто будешь? — обратился к нему брацлавский воевода.

Запорожцы не имели привычки скрывать свои имена и прозвища, поэтому Иван, смело глядя в глаза Потоцкому, ответил:

— Иван Серко, запорожский атаман.

— Серко говоришь. То есть хорт, — усмехнулся краем губ брацлавский воевода. — Матерый волчара, как я погляжу, да вот попал в медвежьи лапы, теперь не вырвешься.

Лащ угодливо засмеялся. Ивану было известно прозвище Потоцкого. Иронию он оценил, но счел за лучшее промолчать.

Между тем тот, придя в хорошее расположение духа от своей удачной шутки, продолжил:

— Вижу воин ты знатный. Где учился воинскому мастерству?

— Я с пятнадцати лет на Запорожье, — уклончиво ответил Иван.

— И в бунтах раньше участие принимал, — сурово произнес Потоцкий.

— Приходилось. — не стал возражать Иван, тем более в присутствии Лаща.

— Ладно, что было, то прошло. Видел я тебя сегодня в бою. Лихой ты рубака. Мало кто может сравниться с тобой в сабельном искусстве. Переходи ко мне в татарскую хоругвь. Будешь сотником. А нет, велю на кол посадить, как и хотел раньше. Выбирай!

— Я запорожский казак, — гордо выпрямился Иван, — и панской милости мне не надо. Законы Сечи я не нарушу и против товарищества не пойду.

— Ты не казак, пся крев, а холоп и проклятый лайдак! — внезапно вспылил Потоцкий. Он взмахнул нагайкой, метясь в лицо Ивану, но вдруг ему на мгновение показалось, что перед ним стоит изготовившийся к прыжку огромный волк с оскаленной мордой. Брацлавский воевода в ужасе отшатнулся и крикнул:

— Завтра с утра на палю его. Да кол чтобы был повыше. Пусть его видят бунтовщики со всех концов их табора и он их тоже.

Он повернулся, намереваясь уйти к себе в палатку, но Лащ остановил его.

— Может, он до утра побудет у меня, ваша милость, охрану уж я — то ему обеспечу, — с хищным выражением на круглом обрюзгшем лице произнес он.

— Как пан пожелает, — равнодушно ответил Потоцкий, — только на кол он должен быть посажен живым и здоровым, чтобы хорошо и долго помучился.

— Непременно, ваша милость, — потирая руки заверил его Лащ, — мы с ним только потолкуем малость о том, о сем по свойски, как старинные приятели.

«Не очень — то я нуждаюсь в таком приятеле, век бы тебя не знать», — невольно подумал Серко, но Лащ