Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— А почему ты не попросил, чтобы она убрала руку?

— Неприлично такое говорить женщине. Банкеты, моя милая, для того и устраиваются, чтобы человек мог немного расслабиться, чувствовать себя несколько свободнее, чем в повседневной жизни. Это элементарно…

— Прости. Ты можешь отплатить мне тем же.

— Но как? — удивился он.

— Накричи, наори, ударь по лицу, только не будь преувеличенно вежливым и холодным. Я не секретарша, я твоя жена.

— Я обязан поступать по излюбленному тобой принципу: если не бьет, значит, не любит?

— А хотя бы и так!

— Я не цыган, — оскорбившись, он ушел в кабинет и просидел за работой почти полтора суток. Вообще, когда жена доводила его, у Моцкуса появлялась чертовская трудоспособность. Невысказанная ярость, невылитая злость действовали на него сильнее кофе, были прекрасным допингом, целыми сутками поддерживавшим его острую мысль, его летящую фантазию…

Скандалы, по-видимому, положительно влияли и на жену. Подбросив ему свинью, она могла целыми днями не выходить из кухни, наготовить вкуснейших кушаний или, выбежав в магазин, накупить всяческих подарков, а иногда из-под земли достать редчайшую книгу, о которой он вслух помечтал. Во время таких приступов доброты она и впрямь могла отдать ему все, не требуя за это никакой благодарности. Когда случалось какое-нибудь маленькое семейное несчастье или болезнь Виктораса, Марина ухаживала за ним, забывая о себе. Она понимала его с полуслова, по мановению руки могла ночи напролет просиживать возле его постели не смыкая глаз. Моцкус не сомневался, что в мгновения такой доброты она пошла бы ради него на костер, выпрыгнула в окно… Но постепенно это торжественное спокойствие, эта безграничная искренность надоедали ей до мозга костей, и она с высот сказочной доброты начинала постепенно скатываться вниз, с каждым разом разгоняясь все сильнее.

Моцкус не мог привыкнуть к таким крайностям. Он видел, чувствовал, даже регистрировал цикличные взлеты и падения Марины. Постепенно периоды ее доброго расположения укорачивались, она срывалась все чаще, хотя никаких причин для этого не было. Ссоры разгорались с пустяка:

— Ты не поблагодарил меня за обед.

— Я поцеловал тебе руку.

— Я хочу слышать твой голос.

— Спасибо. Все было очень вкусно.

— Почему ты так невнимателен ко мне? Я же не слепая и вижу, что с другими ты умеешь быть чертовски галантным.

— Я всегда одинаков.

— Дома ты мог бы быть и поласковее.

— Послушай, Марина, я не знаю, как тебя воспитывали, но почему ты не можешь обойтись без этих никчемных благодарностей? Как тебе не надоедают эти вечные кивки в ту или в другую сторону?

— И ты за них деньги не платишь.

— Не плачу, но почему ты требуешь, чтобы тебя благодарили маленькие, а сама с великим удовольствием кланяешься большим? Глядя на тебя, я всегда думаю: а кому должен поклониться самый большой?.. Богу?! Но его нет… И выходит ни то ни се.

— Ты — цивилизованная свинья, вот и все. Тебе жалко кинуть женщине несколько ласковых слов. Ты — неотесанный чурбан, кукла, набитая цитатами…

Это всегда означало, что он должен довольно надолго закрыться в рабочем кабинете. Но когда однажды, явившись в учреждение, в котором он работал на полставки, Марина поколотила секретаршу только за то, что та, как ей показалось, слишком долго задержалась в кабинете шефа, Моцкус плюнул на все, собрал вещи и вызвал такси. Примерно через полчаса раздался звонок, он взял чемоданы, но за дверью стояла Бируте и смущенно улыбалась куда-то в сторону.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый день, — Моцкус тоже смутился, отодвинулся в сторону. — Какими судьбами?

— Приехала на свадьбу приглашать.

— На чью?

— На свою. Только вы поставьте чемоданы, тяжело держать.

Оставив вещи в коридоре, он пригласил гостью в комнату и пошутил:

— Помнишь, ты однажды уже приглашала меня, но так странно, что я точно не пришел бы.

— По правде, мне и теперь ваша жена нужнее…

Викторас почувствовал, что она лжет.

— Нету ее, — соврал и Моцкус, — она уехала.

— На курорт?

— Да. Хотя Марина ничего не делает, но регулярно отдыхает от этого безделья на юге.

— Жаль… Она столько добра для меня сделала. А ее папочка?

— Болен. — Это была правда.

— Совсем жалко. Нельзя ли навестить его?

— Он лечится в Москве.

Она вконец расстроилась:

— Как только я начинаю заботиться о себе, мне всегда не везет.

— Нет, на сей раз тебе чертовски повезло: я немедленно еду с тобой.

— Но мне еще надо по магазинам походить.

И тут, словно по команде, в открытую дверь вошел шофер такси. Они поехали к Йонасу, взяли служебную машину и целый день мотались по Вильнюсу, покупая всякую мелочь. Нагрузив машину по самые окна, в сумерках умчались в Пеледжяй.

До свадьбы еще оставалось несколько дней. Вспомнив молодость, Моцкус гулял в лесном краю словно барин. Он поил колхозников, угощал председателя и даже, расщедрившись, привез из райцентра приличный оркестр.

— Вы ангел! — Бируте не спускала с него глаз. — Вы золотой человек.

— Товарищ Моцкус, — бегал за ним Стасис. — Я столько вам вернуть не смогу.

— Не возвращай. А кто тебя просит?

— Мы люди хоть и маленькие, но честные… Не взваливайте на нас эту ношу, ибо долг, вы сами знаете, спутывает человека по рукам и ногам.

Моцкус не только знал об этом, он не раз испытал, что это значит на собственной шкуре, но отступать ему не хотелось:

— Иди ты к черту, лесник! Не умеешь радоваться жизни. Если иначе не можешь, напейся. Какая тебе разница — на чьи деньги?.. Пусть это будет приданое Бируте.

— Женщине еще труднее чувствовать себя в долгу.

— Ну и жила ты, лесник! Помнишь, как из-за какой-то ерунды лез под машину?

— Не из-за ерунды, — опустил голову Стасис, — но что было, то было, только не говорите Бируте.

— Маленький ты, что ли? Сколько лет прошло, а я, как видишь, все не могу забыть об этом. Скажи, дуб Гавенасов еще живой?

— Некоторые ветки еще зеленые.

— Прекрасно! А насчет денег договоримся так: не подозревай меня — вот и вся плата, которая от тебя требуется.

— Спасибо, товарищ Моцкус, пока буду жив — не забуду.

Свадьба получилась удалая.

— Хватит, поехали, — умолял его Йонас. — Уже и так люди косятся, говорят, что тут не Стасисова, а наша свадьба.

— Мне наплевать, кто что говорит. Я хочу, Йонас, погулять как рядовой веселящийся человек.

Саулюс почти не спал. Задремал на несколько минут и проснулся. Во рту — словно в лошадином стойле, сердце гулко билось, рубашка и подушка намокли от пота — хоть выжимай. Чтобы не разбудить жену, он долго лежал, размышлял, закинув руки за голову, но так и не придумал ничего стоящего.

Надо бросать эту работу ко всем чертям, решил наконец. Сами заварили кашу, пусть сами и расхлебывают. Тихо оделся, написал заявление, сунул его в карман пиджака и, ощутив какое-то облегчение, полез под холодный душ. Потом сварил кофе, написал на открытке: «Люблю!» — сунул открытку в цветы и неторопливо отправился на работу.

В институте царила тишина. Стул секретарши пустовал; обычно в этот час Моцкус, приходивший раньше всех, в одиночестве просматривал бумаги и готовился к рабочему дню. Саулюс тихо переступил порог, кивнул, на цыпочках подошел поближе и, словно совершая преступление, положил заявление на стол. Шеф пробежал его глазами и полушутливо спросил:

— Сейчас же или через две недели?

— Сейчас, — заспешил Саулюс, чувствуя, что поступает неправильно и что через несколько минут, устыдившись, убежит отсюда ни с чем.

— Малыш, если сейчас, ты не получишь компенсации, — все еще шутил Моцкус.

— Я уже получил: вчера Стасис Жолинас мне за это восемь тысяч на стол выложил.

— Аж восемь! Смотри ты мне! — ухмыльнулся шеф. — А я думал, что за столько лет он больше наворовал.

— Теперь я куплю «Волгу» и открою новую линию маршрутных такси: Вильнюс — Пеледжяй, — нащупав слабинку Моцкуса, пошутил и Саулюс.

— И вся наша дружба — к черту? — насторожился шеф, по его лицу пробежало нескрываемое раздражение.

— Нет, почему? К богу, — Саулюс нарочно растравлял себя, как это делал когда-то отец Моцкуса, собираясь отрубить курице голову.

Викторас уловил его состояние:

— А с женой посоветовался?

— Зачем советоваться, если я получил ее письменный приказ?

— Тогда считай, что уже не работаешь.

— Спасибо.

— Нет, погоди, — остановил его Моцкус. — Значит, поболтал, послушал, что этот мухомор тебе рассказал, и осудил? Интересно, а кто из вас приведет приговор в исполнение?

— Мы никого не осудили. Но я не могу возить человека…

— …Которого ты не уважаешь? — Моцкус старался опередить события.