Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— Но, черт возьми, почему насильно, кто вас связал, чего вы не поделили?

— Был такой случай… И Моцкус свой хвост замочил. Народ жалоб понаписал, а всем делом Милюкас, теперешний автоинспектор, и жена Моцкуса заправляли.

— Но ты тут при чем?

— И я как потерпевший, как свидетель в эту кашу попал.

— Представляю, что ты на него накатал!

— Да не очень-то. Попытался было, но по просьбе Бируте все назад забрал.

— Не понимаю тебя, только чувствую, что эта порожденная страхом доброта ненастоящая, и когда ты липнешь с ней к человеку, считай, что ему уже конец, крышка.

— Не надо так громко, — Стасис осмелился показать зубы. — Со временем даже самые красивые клятвы бледнеют. Позабыв обо всем, Бируте начала издеваться над собой, а когда надоело, и за меня взялась. Но я держался, все еще надеялся — поправлюсь. Однако и надежда на здоровье — кобелю под хвост. Наконец она к красивым вещам привязалась, к дому, к саду, к цветам. Рай тут мы из своего хутора сделали, из Вильнюса смотреть едут, но вдруг появился ты, и опять все началось сначала.

— За один вечер?

— Ты ей своего начальника напомнил.

— В первый и в последний раз будь мужчиной и меня не впутывай, — предупредил Саулюс, — ведь и я не святой, могу и ошибиться.

— Я и не впутываю. Она из мести и не таких приводила. Каждую ночь. А про тебя она так сказала: «Живой Моцкус. Так и вижу его молодого за нашим столом…»

— Ну хватит. Я об этом ничего больше слышать не хочу. Да, а деньги зачем притащил?

— Думал, может быть, ты переубедишь его или иначе как-нибудь уймешь?.. Может быть, часть ему отдашь, если это потребуется?..

Саулюс вдруг остыл и протрезвел:

— А сколько здесь?

— Восемь тысяч.

— Всего-то? — Парень почувствовал, как его заливает горячая волна и по всему телу забегали мурашки. — Маловато, — сказал, а про себя непроизвольно подумал, что это капитал, можно машину, мебель купить.

— Больше у меня нет, — хмуро ответил гость.

— Сгинь! — наконец выкрикнул Саулюс и, ухватившись за стол, встал. — Уже светает, — еще раз скользнул взглядом по деньгам, до боли зажмурился и покачал головой. — Сгинь с глаз моих!

— Не сердись, ведь я как умел, так и защищался. Думал — горожанин, шофер, только жить начинаешь, думал — как-нибудь найдем общий язык, но, оказывается, и ты лучше меня.

Стасис вышел тихо, бочком, все кивая в сторону Саулюса и едва переставляя ноги. Саулюс пожалел Стасиса и даже подбросил его до автовокзала. Остановился у бензоколонки, чтобы заправиться, и вдруг испугался: «Гадина, да ведь он купить меня хотел!.. И если бы я польстился на его тысячи, этот подонок нашел бы мне работенку соответственно цене…»

Резко развернувшись, помчался к автовокзалу, обегал все площадки, но Стасиса не было.

— Твое счастье, — пригрозил полупустым машинам и, вконец расстроенный, на второй передаче добрался до дома.

Моцкус уже давно привык к своей двойственной жизни. Нет, двойственной ее не назовешь, потому что первая часть этой жизни, отданная науке и обществу, была в десятки раз больше второй, так называемой личной, которой у Виктораса, можно сказать, и не было. В последнее время его личные дела занимали столько времени, сколько требовали сон и еда.

Среди людей, на работе, в университете, где его любили, уважали, Викторас чувствовал, что он живет, а дома… Нет, дома в подлинном смысле этого слова, этой хваленной домоседами личной крепости у Моцкуса не было. Было мрачное обиталище, гостиница, запущенная, неухоженная и неприбранная, в которую он приходил выспаться или закрывался в ней для длительной, напоминающей добровольную каторгу работы, чтобы потом бодро появиться в обществе с новой статьей, книгой или новыми лекциями.

«Разве такой свинарник можно называть домом? — спрашивает он себя и отвечает: — Наверно, нельзя, потому что дом — это прежде всего люди, тот дух и климат, в котором они творят и живут, в котором совершенствуют и любят друг друга… Такого богатства у меня никогда не было и нет, но я собрал приличную библиотеку…» Не может нарадоваться на расставленные на полке собственные книги, возле которых в последнее время он все чаще останавливается, листает и улыбается, прочитав, как ему кажется, наиболее удачные места. Каждая острая и подчеркнутая мысль напоминает ему о долгих спорах с коллегами, о стычках с редакторами, с оппонентами… И он доволен такой жизнью!

«Прекрасно!»

Но после того ужасного случая с докторской диссертацией все незаконченные работы Викторас хранит в трех местах: дома, в институте и в своем огромном портфеле, с которым никогда не расстается. Даже поработав где-нибудь в деревне во время отпуска, он никогда не везет с собой все три экземпляра, а высылает по почте домой, на работу, последний же засовывает в свой потертый портфель из свиной кожи. И секретарша уже привыкла к этому, она уже не сердится на шефа за такую странность и после очередной его отлучки серьезно сообщает:

— Доктор, вам посылочка от доктора.

Моцкус с благодарностью улыбается ей и прикладывает палец к губам. Это их тайна, как и ее новое вязанье, запрятанное под телетайп.

И такой образ жизни имеет свои достоинства, убеждает себя Викторас, но убедить не может, так как чувствует, что зашел слишком далеко и что с удовольствием отказался бы от этого одиночества ради крохи человеческого тепла и чуткости.

Да что тут говорить!.. Несколько лет он вполне серьезно мечтал об одной перспективной, чуть поседевшей младшей научной сотруднице, помог ей защитить диссертацию и был немало удивлен, повстречав ее на улице с малышом на руках. Он не только удивился, но и обиделся, даже немного приревновал ее к мужу, но тут же, ругнув себя, громко рассмеялся:

— И когда ты успела?

— Долго ли это, доктор?.. Только вот девать некуда, садика нет.

И он принялся хлопотать насчет садика, а потом, ничего не добившись, признался:

— Это тебе, девочка, не докторская, из мертвых не воскресишь…

— Почему из мертвых? — удивилась она.

— Только потому, что я имел в виду тебя, а заговорил о себе…

Это тоже кое-какое тепло…

«Но разве в моей жизни не было ничего приятнее заседаний, признания, служебных дел, совещаний, бесед со студентами и поездок за границу? — спрашивает и не может ответить, так как ему не с чем сравнить. — Хотя на посторонний взгляд — это очень много. Страшно много», — мысль застопоривается, Моцкус чувствует, что для его собственного «я» эта беготня никакой пользы не приносит, хотя без нее теперь не умеют жить даже люди самого рационального склада ума.

И вот однажды в эту серую, потрепанную повседневность входит Саулюс. Как-то странно и внезапно, как любит выражаться один известный поэт, просто «апокалипсически»: с улицы — и прямо в сердце. Моцкус радуется, что Саулюс не обманул его надежд. Больше того, он даже гордится, что ему, закоренелому оптимисту, постоянно утверждавшему, что судьба суть не что иное, как идеальное планирование физических, духовных и творческих сил человека, что человек в будущем научится не только предсказывать этот процесс, но и управлять им, жизнь взяла да и подкинула такую приятную неожиданность. Тем более что Викторас искал этого человека. Надеялся найти. Он пришел, когда уже не оставалось никаких шансов, и, немного побаиваясь шефа, представился:

— Бутвилас…

Вначале Моцкус здорово удивился, а теперь не только верит, но пытается по-научному обосновать, что прошлое отцов, их страдания и устремления, их добрые дела и мечты, их ошибки, деяния повторяются их детьми, потому что в жилах детей течет кровь отцов. Это естественно, так как в природе ничто не проходит бесследно. Пока еще трудно постигнуть суть этого закона, но в жизни безусловно действует какой-то закон возвратности, и зло, независимо от того, кем оно было совершено — одним человеком или целым народом, — обязательно бумерангом возвращается к породившему его.

Одна приятная неожиданность заставила Моцкуса еще сильнее поверить в это. Увидев на груди купающегося Саулюса красивую цепочку, на которой болталась не модная безделушка, а позеленевшее донышко от гильзы орликона, он осторожно спросил:

— Амулет?

— Нет, это все, что оставил мне отец.

— Не понимаю. — Он все понял, но очень хотел услышать из уст сына погибшего товарища историю, которая постоянно будоражила его беспокойную совесть.

— Я точно не знаю, но когда отца нашли на большаке мертвым, в кармане у него была только коптилка военных лет, сделанная из гильзы орликона. Я не мог носить на шее такую тяжесть, поэтому отрезал донышко, отшлифовал, просверлил дырку и сделал нечто похожее на медальон.

— И помогает? — Моцкусу было нечего сказать. Перед его взором воскресли мельчайшие подробности той далекой трагедии. Наконец он взял себя в руки, извинился: — Простите.