Доктор Голубев - Владимир Дягилев

По залу пронесся одобрительный шумок. Песков с удовольствием почувствовал, что ему начинают симпатизировать. Он повернулся вполоборота, будто к свету, на самом деле бросая взгляд на начальника управления. Генерал сидел спокойно, ничем не выражая своих чувств.

— А своему уважаемому ординатору, — продолжал Песков с подъемом, впиваясь глазами в лицо майора Дин-Мамедова, — я могу заметить, что ведет он себя по пословице: «duobus certantibus — tertius gaudet» — «когда двое дерутся — радуется третий».

Зал отозвался легким смешком. Генерал Луков постучал карандашом по графину.

— Товарищи, прошу внимания. Вопросы у нас весьма серьезные, и не нужно сводить принципиальный спор к личной пикировке. А вас, товарищ полковник, — сказал генерал Луков Пескову, — я бы попросил, коль скоро вы начали говорить, остановиться на данном случае. Именно на нем. Поскольку и нас, и аудиторию интересует ваше мнение и ваше отношение…

Песков не дал ему окончить, почти совсем лег на трибуну, быстро проговорил:

— О данном случае… Уважаемые, коллеги, не секрет, что post factum легко говорить, и критиковать, и побеждать, если хотите… В чем заключается мой corpus delicti?

Он опять заметил одобрение на многих лицах — симпатии аудитории были снова на его стороне.

Генерал Луков постучал карандашом по графину. «Ага, не нравится?» — злорадствовал Песков и, словно не расслышав предупреждающего стука, продолжал:

— Мой состав преступления лишь в том, что я противник бессмысленного экспериментирования.

Генерал Луков пытался что-то сказать. Песков не дал себя перебить:

— Позвольте… А тут без достаточных оснований иди на серьезную операцию, вводи пенициллин в перикард, применяй стрептомицин…

Майор Дин-Мамедов вскочил с места. Песков видел, как Голубев тянул его за рукав, но Дин-Мамедов не слушался:

— Вы вообще всё тормозите. Любую инициативу глушите. Это все знают. Все видят…

В зале поднялся сильный шум. Часть врачей с интересом смотрела на Пескова, часть повернулась в сторону майора Дин-Мамедова. Кто-то в задних рядах аплодировал. Слышались возгласы:

— Зачем он перебивает? Скажите ему, чтобы сел.

— Пусть говорит, Это лучше, чем слушать латинскую мешанину.

Генерал Луков, краснея, хлопнул ладонью по столу, крикнул:

— Прекратить шум! — Шум оборвался. — У нас совещание, а не сходка. Майор Дин-Мамедов, еще одно слово, и я удалю вас из зала. Продолжайте, полковник Песков.

— Я не могу, кх… кх… не могу в такой обстановке говорить, — пробормотал Песков и сошел с трибуны.

Ему стало трудно дышать, точно невидимая рука схватила за сердце, сжала до боли и не отпускала. Он несколько раз глубоко вздохнул и начал себя успокаивать: «Еще не все. Еще неизвестно, что скажет начальник управления».

Ожидать пришлось долго. Желающих поговорить оказалось много.

— Я, товарищи, не специалист в области медицины, потому медицинской стороны дела не буду касаться, — говорил Бойцов. — Я буду говорить о другой стороне дела, о человеческой. Всегда ли внимательно и серьезно относятся нас к человеку? «Болтология-с», — раздраженно подумал Песков.

— Я приведу один пример, — продолжал Бойцов. — Нынче летом я был в отпуске на родине. Присутствовал в МТС на партийном собрании. Коммунисты крепко проработали одного товарища за то, что он никогда не выступает с критикой. И что бы вы думали? Этот товарищ — фамилия его Синяков — через день приносит в партийную организацию справку от врача-психиатра и просит пробрать тех, кто критиковал его на собрании, якобы за оскорбление личности. Справка, выданная врачом, была следующая.

Бойцов достал записную книжку и прочитал:

— «Дана гражданину Синякову в том, что он — Синяков — по своему психическому состоянию высказывать критических замечаний не может. Райпсих Колодкин».

Слова Бойцова покрыл дружный хохот.

«Оперетта», — чуть было не выкрикнул Песков и перестал слушать.

К трибуне торопливо прошел профессор Пухов и сразу же заговорил четким, энергичным голосом:

— Уважаемые товарищи! Врач, как известно, тоже человек. У него есть самолюбие, гордость и другие качества. Но, Иван Владимирович, нельзя…

«Этот разведет. Он думает, от его проповеди что-нибудь изменится. Я стану другим, или Размазанов не будет перестраховываться — ставить под каждым диагнозом по два вопроса, или Ерёмкин прекратит свои дрязги. Ерунда!»

— В старое время понятие о врачебной чести было иным. Да, да, Раньше врачи тщательно скрывали ошибки своих коллег, дрожали за свой престиж, боялись признаться в своих промахах. Это было понятным в условиях частной практики. Приведу только один пример. Сыну моему едва не ампутировали ногу лишь потому, что известный профессор нашел, что у него костная опухоль, и ни за что не хотел отказаться от своего диагноза. Но сейчас, друзья мои, надо признавать свои ошибки, исправлять их и идти вперед. Да, да…

Хлопнула дверь. Все повернули головы к выходу. В дверях стояла Аллочка. По аналогии Пескову вспомнился консилиум и такое же внезапное появление этой сестры и то неожиданное известие, которое она принесла.

— Что вы хотели? — спросил генерал Луков.

— Доктора Голубева срочно к больному.

— Майор Голубев, идите.

Зал настороженно молчал. Голубев торопливо вышел. У Пескова захватило дух. Ощущение было, как на самолете, когда попадаешь в воздушную яму. «Что бы значил этот приход? Что он принес мне?».

На трибуну поднялся генерал Луков, заложил руки за спину и заговорил громким командным голосом:

— …Мы не против критики, не против борьбы мнений, но все это надо делать честно, прямо, принципиально и преследовать одну цель — спасение жизни больного человека. Но когда в этой борьбе преследуют иногда не цели спасения жизни больного, а другие, мелкие, личные цели — заботу о своем самолюбии, авторитете — и жизнь человека кладется к ногам собственного тщеславия, мы должны осудить такую борьбу. И мы решительно осуждаем ее. Я думаю, что все сидящие здесь врачи поддержат меня! Из зала послышались одобрительные голоса. Песков знал, что все смотрят сейчас на него, он чувствовал эти взгляды затылком, шеей, спиной, всем телом. Он ощущал их, как ожоги. Он внутренне сжался в комок я все душевные силы направил на одно: не выдать своего состояния. Он продолжал утешать себя все той же мыслью: «Пока не высказался начальник управления, я еще не разбит, еще есть надежда, приговор еще не объявлен». И вот на трибуну вышел начальник управления.

— Товарищи офицеры, — начал он сипловатым голосом. — Сегодня у вас не совсем обычное совещание. И вопросы, которые вы разбираете, не совсем обычные.

«Господи, и этот тянет», — мучился Песков.

— Вопросы сегодня затронуты серьезные, принципиальные. Недостатков в нашей медицинской практике много, — продолжал начальник управления. — Прошло несколько месяцев после объединенной сессии о павловском учении, а у нас еще ничего не сделано. Поймите, товарищи, нельзя с неправильных позиций правильно решать вопросы, как нельзя поразить цель, если оружие не пристреляно. Тут некоторые товарищи называли себя учениками Ивана Петровича. Я вот послушал эти выступления и скажу прямо, — голос его звучал гневно, — не туда гнете, товарищи ученики. Искажаете великое учение. Да, Иван Петрович не торопился делать выводы, любил кропотливую работу, проверял сотни раз, но он никогда не был трусом, никогда не боялся трудностей, ответственности. А вы? Вот вы, полковник Песков. У вас умирает человек, ему необходимо оказать помощь, а вы говорите: осторожно, не будем мешать ему спокойно умирать. А то еще, чего доброго, отвечать придется…

Песков больше ничего не слышал. Невидимая рука сдавила его сердце так, что впору было кричать.

— …Это не частный случай. Он в некоторой мере типичен для группы товарищей, которые отстали, почили на лаврах и искусственно задерживают движение нашей медицины, — точно через стенку долетал до Пескова голос начальника управления.

Ему ничего сейчас так не хотелось, как уйти отсюда.

С трудом дождался он конца совещания, встал и, сторонясь людей, быстро пошел к себе.

В вестибюле стоял Аркадий Дмитриевич Брудаков, Увидев Пескова, он отвернулся к окну, будто не заметил своего начальника.

На лестнице Пескова обогнал Саляревский и, похлопав по плечу, прокричал ненатуральным голосом:

— Не горюй, старина! Песков ничего не ответил.

Когда он вошел к себе в отделение и увидел дневального с красной повязкой, постовую сестру, больных в синих халатах, ему сделалось еще тяжелее. Он поспешил в свой кабинет.

В кабинете сидела дочь Ольга, с авоськой в руках, в накинутом на плечи халате. Халат был старый, застиранный, плохо проглаженный. Вид дочери был неприятен Пескову. «Какая надоедливая! Не понимает, что мне надо побыть одному».