Дерево даёт плоды - Тадеуш Голуй

В трехэтажном здании помещались апартаменты всех ведомств, состоящих главным образом из руководителей, заведующих отделами и комендантов. На первом этаже молодой мужчина в военной форме обучал дюжину долговязых юнцов обращению с огнестрельным оружием, рядом, в кухне, восседал «шеф». Юзефович ему приглянулся, но он хотел знать мое мнение. Кошачья мордочка Юзефовича блестела от пота, глаза возбужденно поблескивали, он стриг ушами.

— Работал я хорошо, но хочу остаться здесь, — сказал он. — Вы меня освободите, а остальное я утрясу с Посьвятой.

— Хорошо знаете Посьвяту?

— Откуда же хорошо? Откровенно говоря, побаиваюсь, но и за вами не хочу приглядывать.

— Ах, значит, так?

— Так. Тяжелая служба. А здесь буду работать с немцами, это совсем другое дело.

Мне не хотелось забивать голову его проблемами, я думал теперь исключительно о картофеле. Но тщетно умолял железнодорожное начальство выделить нам вагоны, мне ответили, что порожняка нет, нет и не будет. Тогда я отправился на станцию, чтобы тут попытать счастья.

— Украдите, отцепите от состава, делайте все, что угодно, лишь бы были вагоны! — кричал я глуховатому начальнику станции. — Иначе заберем силой, у нас оружие.

— Оружие? Теперь у всех оружие, уважаемый. Полюбуйтесь!

Он провел меня на склад, где лежало около сотни фаустпатронов и автоматов, обнаруженных в подвалах соседней церкви.

— Вагоны забирать я не дам. Здесь Польша, — заявил он. — Не позволю взять даже гайки.

На путях стоял эшелон с переселенцами, из открытых товарных вагонов выглядывали козы, люди. Кто-то играл вальс на гармони, военный патруль присматривал, чтобы никто не высаживался.

— Они поместились бы и в меньшем количестве вагонов.

— Что? Поместились бы, говорите? Они, бедняги, едут из глубины России.

Я безнадежно развел руками, в голову не приходило ничего путного. Начальник еще брюзжал, но все тише, пока наконец не перешел на почти детский лепет.

Меня охватывала злоба и отчаяние. Как сквозь туман, я видел отход поезда, надписи мелом на вагонах, лица людей. Начальник преспокойно накачивал примус и нарезал ломтиками картошку. Я почувствовал сладковатый запах жареного лука и мыльный аромат маргарина. На подоконнике стояла бутылка с молоком и огромная банка, наполненная сосновыми побегами. Видимо, заготовка для лечебного сиропа. Мать когда-то делала для отца сироп из сосновых побегов и потчевала меня, когда я простужался, этим роскошным снадобьем, благоухающим, как подслащенный лес. С минуту мне казалось: я маленький озябший мальчонка, который опоздал на поезд.

— Поеду к нашему начальству, может, чего‑нибудь добьюсь, — предложил Шатан. — Кто со мной? Поезд отправится через час.

Он взял Валигуру и Юрека, вооруженного винтовкой, таким образом я остался с Блондином и Кравчиком. Они решили по очереди дежурить на станции, чтобы не упустить эшелон с демонтированным оборудованием, впрочем, оба надеялись договориться с железнодорожниками за спиной начальника. Я побрел на винокуренный завод, чтобы, по крайней мере, взглянуть на склады картофеля, хоть издали увидеть бетонные хранилища. Возле них стоял на посту советский солдат, но у проходной дежурили наши с нарукавными повязками, автоматами и немецкими гранатами.

— Охраняете, ребятки, охраняете?

— Охраняем. А что, может, не охранять, если я здесь мастером поставлен. Ведь это мой завод. Демобилизованный я, значит, и удивляться нечему, — сказал охранник, поглаживая рукоятку гранаты. Он крикнул что‑то по — русски часовому у хранилища, и оба прыснули со смеху.

— Мы отсюда будем брать картошку для рабочих, — пояснил я. — Много ее там?

— Много.

— Сколько?

— Это, уважаемый, военная тайна. А вы откуда? — подозрительно спросил охранник.

Я предпочел убраться, чтобы меня не приняли за шпиона. В воздухе пахло подгнившей картошкой, а также влажным песком и рекой. Она текла неспокойно, тревожимая водоворотами, плескалась о быки железнодорожного моста и одетые камнем берега. Я присел на плиту с железной скобой для зачаливания и уставился на стремительно бегущую воду, на бетонированный затон, в котором стояли баржи. Старик с изжелта — седыми волосами смолил борт одной из них, присев на корточки. Вдруг я вскочил и кинулся к пристани. Ранец гремел за спиной, ноги спотыкались о железо и камни, но я мчался вперед огромными прыжками, не сводя глаз со старого водника. Когда остановился возле его баржи, не мог отдышаться. Старик посмотрел на меня, на ранец и сказал по — немецки:

— Откуда, приятель? Здесь ты на виду, быстрее залезай в будку.

Не знаю почему, я машинально последовал его совету и спрятался в будку, на палубе. Здесь пахло смолой и краской. Прошло несколько секунд, прежде чем я опомнился настолько, чтобы выбраться наружу.

— Вы ошибаетесь, — сказал я по — немецки. — Я не немец.

— Не мое дело, как вам будет угодно, — буркнул старик. — Но все‑таки лучше выбросить ранец и научиться коверкать родной язык.

— Баржи в порядке?

— Смотря для кого. Они принадлежат фирме «Одер», Вебера:

— Значит, их можно использовать?

— Смотря кому. Баржа что лошадь, только своим повинуется. Многих ли сегодня большевики арестовали на заводе?

— Не знаю.

— Ладно, тогда молчу. Ключ висит на гвозде.

Он взял банку с варом и, неторопливо шагая, удалился. Я взглянул на реку. Течение несло глушеную рыбу, белые брюшки поблескивали в мутной воде, на которую падала колеблющаяся тень моста. Я снова заглянул в будку. Свернутый брезент, ящик с запаянными банками, карта, синяя шкиперская фуражка. Примерил — подходила, решил взять. Перепрыгнул на ДРУГУ1® баржу, на третью, четвертую, всюду обнаруживал свежие следы ремонта. Тут краска еще прилипала к пальцам, там белела новая доска либо темнели полосы смолы и вара. Даже швартовые канаты были новыми. Все в порядке, капитан Лютак, флот готов. Теперь можно идти в трактир и дожидаться вестей от Козака и Шатана, а завтра — в комендатуру за рабочими, и полный вперед!

Анни Вебер приготовила нам две комнаты, но пока я был один. Блондин дежурил на станции, Кравчик пошел куда‑то с железнодорожниками, Юзефович при лип к своему новому начальнику и не показывался. Был уже вечер, город погружался в темноту, группы немцев возвращались с работы, и снизу, из трактира, доносился их гортанный говор.

— Вы наверняка знаете, Анни, кто тут плавал на баржах? — сказал я. — Нет вагонов, а мне надо перевезти картофель и машины.

Она долго молчала, прежде чем я услышал ее изменившийся, суховатый голос:

— Знаю, брат мужа был одним из владельцев фирмы «Одер», но теперь он зависит от комендатуры. Он меня ненавидит, ненавидит меня и вас. Ведь мы товарищи по несчастью, оба побывали Там, верно? Собственно, почему мы обращаемся друг к другу на вы? Я попрошу отца поговорить с Иоахимом.

Прежде чем я успел ответить, она вышла. Я лег и принялся обдумывать план в целом, учитывая каждую деталь, прикидывая тоннаж барж, вес груза, маршрут. Анни вернулась и сообщила, что отец отказывается разговаривать с Иоахимом, и поэтому надо обратиться в комендатуру.

— Я принесла тебе пиво, — сказала она, опустила черную штору и зажгла свет.

Я заметил, что Анни сменила свое полумонашеское одеяние на короткое платье.

— Ты возьмешь наш картофель? Правильно. Вы должны взять все, все, причиненные вам беды и страданья невозместимы.

«Ох, только без философии. Тебе невдомек, как ты хороша с этими короткими седыми волосами, в темном платьице, обтягивающем бедра и грудь».

— Все? — спросил я, смеясь в душе.

— Все. Расскажи, ты должен мне рассказать всю правду.

— О чем?

— О том, что мы делали у вас.

Анни села на кровать, готовая слушать, протянула откупоренную бутылку и стакан. Прихлебывая пиво, я рассказал ей о том, что у нас известно всякому, но вскоре мне надоело просвещать фрау Вебер, тем более что я добрался уже до ее упругого бедра и прикоснулся к гладкой теплой коже.

— Спи, отдыхай, — сказала ока, вставая. Разула меня, поставила рядком башмаки и начала раздевать, как маленькое дитя.

— Я не голодная, — шепнула она, — но если тебе это хоть чуточку поможет или просто доставит облегчение, то рядом есть комнатушка, пустая. Я только сбегаю вниз и вернусь.

Комнатушка походила на камеру с маленьким зарешеченным окном, мебели не было, только в углу лежала груда солдатских одеял. Анни легла на нее, а когда я расстегнул ей платье, страстно прильнула ко мне и лихорадочно зашептала: «Милый, милый», погружаясь в мягкую подстилку. И я погружался, одновременно думая: «Завтра утром придет ответ от Козака и Шатана, только бы им повезло, ведь баржи придется потом выгружать и снова жди хлопот с вагонами. Ей, вероятно, чудится, что это Иоганн, светлой памяти Иоганн Вебер, расстрелянный гестапо неизвестно за что. У нее еще хорошая грудь, видно. Там не так уж бедствовала. Эти одеяла нас задушат, от них отвратительно воняет. А может, это от нее так несет? Отпустила бы она меня, хорошенького понемножку».