Был ли Пушкин Дон Жуаном? - Александр Лукьянов

Граф Витт также не вызывал особой симпатии у окружающих. Даже великий князь, брат царя, осуждал его за некоторые непорядочные поступки: «Граф Витт есть такого рода человек, который не только чего другого, но недостоин даже, чтобы быть терпиму в службе, и мое мнение есть, что за ним надобно иметь весьма большое и крепкое наблюдение… Граф Витт такой негодяй, каких свет еще не производил: религия, закон, честность для него не существует. Словом, это человек, как выражаются французы, достойный виселицы».

Современные исследования доказывают, что граф Витт был австрийским шпионом, а Каролина Собаньская известна как верная и ловкая помощница в провокаторской деятельности графа Витта. Вигель писал, что «почувствовал от нее отвращение», когда узнал впоследствии, «что Витт употреблял ее и сериозным образом, что она служила секретарем сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, что потом из барышей поступила она в число жандармских агентов. О недоказанных преступлениях, в которых ее подозревали, не буду и говорить. Сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами!».

Пушкин всего этого не знал. Для него Собаньская – нежная, прекрасная, и, может быть, легкомысленная полька, у которой есть богатый любовник. В глазах поэта она представлялась чем-то вроде содержанки. Желание отбить Каролину у графа Витта стало на какое-то время навязчивой идеей Пушкина. Как человек с истерическим характером, он ревновал не к мужу, а к любовнику, а близость Собаньской с графом подогревала желание поэта обладать этой женщиной еще больше.

Может быть, Собаньской посвятил поэт свою знаменитую элегию «Простишь ли мне ревнивые мечты», а которой Белинский видел одно из «лучших, задушевнейших созданий лирической музы» великого поэта. Это одна из самых автобиографичных его элегий, хотя уместно тут привести слова биографа Пушкина П. И. Бартенева: «Князь Вяземский журил нас, что мы в каждом произведении Пушкина ищем черт биографических, тогда как многое писал Пушкин, вовсе забывая о себе лично». Хочется привести эту элегию целиком.

Простишь ли мне ревнивые мечты,Моей любви безумное волненье?Ты мне верна: зачем же любишь тыВсегда пугать мое воображенье?Окружена поклонников толпой,Зачем для всех казаться хочешь милой,И всех дарит надеждою пустойТвой чудный взор, то нежный, то унылый?Мной овладев, мне разум омрачив,Уверена в любви моей несчастной,Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,Беседы чужд, один и молчалив,Терзаюсь я досадой одинокой;Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!Хочу ль бежать: с боязнью и мольбойТвои глаза не следуют за мной.Заводит ли красавица другаяДвусмысленный со мною разговор:Спокойна ты; веселый твой укорМеня мертвит, любви не выражая.Скажи еще: соперник вечный мойНаедине застав меня с тобой,Зачем тебя приветствует лукаво?…Что ж он тебе? Скажи, какое правоИмеет он бледнеть и ревновать?…В нескромный час меж вечера и света,Без матери, одна, полуодета,Зачем его должна ты принимать?…Но я любим… Наедине со мнойТы так нежна! Лобзания твоиТак пламенны! Слова твоей любвиТак искренно полны твоей душою!Тебе смешны мучения мои,Но я любим, тебя я понимаю.Мой милый друг, не мучь меня, молю:Не знаешь ты, как сильно я люблю,Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

Слова «соперник вечный мой», скорее всего, относятся к Александру Раевскому, который постоянно вставал на пути поэта в его любовных увлечениях.

Кому бы ни была посвящена эта элегия, Амалии Ризнич или Каролине Собаньской, реальны ли образы этого стихотворения или они есть плоды лирического гения Пушкина, можно сказать одно. Как поэт Пушкин вырос, и намного. Грубая кишиневская жизнь несколько упростила и опошлила его лиру. Теперь любовь к замечательной женщине разбудила в Пушкине более возвышенные и страстные чувства, которые подарили нам прекрасные образцы любовной лирики поэта. Творчество поэта питалось его чувствами, его необычными эротическими пристрастиями. Именно в Одессе был закончен «Бахчисарайский фонтан» и написаны первые главы «Евгения Онегина».

Через 7 лет, в 1830 году, встретившись с Собаньской в Петербурге, Пушкин написал ей письмо, где вспоминает о прежнем своем увлечении. Поэт называет Каролину Собаньскую Элленорой (по имени героини романа Бенжамена Констана «Адольф», любовные переживания главного героя которого очень напоминали собственные

«Дорогая Элленора, – пишет Пушкин, – [было время, когда ваш голос, ваш взгляд опьяняли меня] вы знаете, <…> я испытал на себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, также как и все, что в нем есть самого ошеломляющего…» И далее он с нежной грустью вспоминает былые встречи с Собаньской: «А вы, между тем, по-прежнему прекрасны, так же как и в день переправы, или же на крестинах, когда ваши влажные пальцы коснулись моего лба – это прикосновение я чувствую до сих пор – прохладное, влажное». Пушкин вспомнил важное для него событие; 11 ноября 1823 года – день крестин сына и наследника графа М. С. Воронцова и его жены Елизаветы Ксаверьевны. В этот день Собаньская была особенно прекрасна и, по-видимому, безразлична к чувствам поэта. В этот день Пушкин и написал свою замечательную элегию «Простишь ли мне ревнивые мечты». «Удивительное совпадение», – отмечает М. Яшин. Это письмо к Собаньской, где Пушкин вспоминает, как жестокая красавица «посмеялась над ним», во многом уточняет и дополняет историю одесских отношений с «жестоким другом». Когда она обратилась к первому поэту России за автографом в самом начале 1830 года, Пушкин записал в ее альбоме мадригал, который начал с вопроса:

Что в имени тебе моем?Оно умрет, как шум печальныйВолны, плеснувшей в берег дальний,Как звук ночной в лесу глухом.Оно на памятном листкеОставит мертвый след, подобныйУзору надписи надгробнойНа непонятном языке.Что в нем? Забытое давноВ волненьях новых и мятежных,Твоей душе не даст оноВоспоминаний чистых, нежных.Но в день печали, в тишине,Произнеси его, тоскуя;Скажи: есть память обо мне,Есть в мире сердце, где живу я…

После непродолжительной связи с поэтом ветреная полька, видимо, отвергла его любовь. Пушкин, Мицкевич, А. Н. Раевский и многие другие интересные и умные мужчины были лишь сиюминутными фаворитами, а по-настоящему Собаньская была влюблена лишь в графа Витта. Убедившись в своих бесплодных переживаниях и просьбах, поэт еще 22 октября говорит в письме к Александру Раевскому: «Г-жа Собаньская еще не вернулась в Одессу, следовательно, я еще не мог пустить в ход ваше письмо; во-вторых, так как моя страсть в значительной мере ослабела, а тем временем я успел влюбиться в другую, я раздумал».

Кто же это была другая, о которой мельком упомянул поэт?

5

В первые дни ноября, только что закончив главу первую «Онегина», поэт пишет вторую, пишет «с упоеньем», «что уж давно со мной не было», признается он в черновике письма к Вяземскому. И, видимо, в этот момент перед ним возникает облик Элизы Воронцовой, жены графа Воронцова, которая вновь появилась в одесском обществе после рождения сына. Пушкин рисует ее полуфигуру – в открытом платье, с локонами надо лбом и около ушей. Постоянно в рукописях поэта возникает ее профиль, или голова ее с милой улыбкой, иногда поясной портрет. П. В. Анненков писал: «…предания той эпохи упоминают еще о третьей женщине, превосходящих всех других по власти, с которой управляла мыслию и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить про одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого типа, которые идут по всем его бумагам из одесского периода жизни». На полях своих рукописей поэт часто изображал и Амалию Ризнич и Каролину Собаньскую и множество других женщин, которые будоражили его чувственность. Рисунки Пушкина – целая портретная галерея его современников, в особенности женщин, которые волновали его воображение и на которых он останавливал свои сексуальные предпочтения.

Графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, полька по отцу (урожденная графиня Браницкая), по матери приходилась внучатой племянницей князю Потемкину-Таврическому. Поэт познакомился с ней еще в сентябре 1823 года, когда она переехала на постоянное жительство в Одессу. Вот как рисует ее облик Ф. Ф. Вигель: «Ей было уже за тридцать лет, а она имела все права казаться еще самою молоденькою. Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше нее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою, но быстрый, нежный взгляд ее миленьких глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи». К тому же она, по словам К. К. Эшлимана, «не отличалась семейными добродетелями и, так же как и ее муж, имела связи на стороне».