Чистота - Эндрю Миллер

– Стало быть, вы с месье Бараттом прекрасно понимаете друг друга, – говорит мадам. – Ибо, к несчастью, месье Баратт потерял отца в таком возрасте, когда еще можно надеяться, что родитель пребудет со своими чадами. Но разве можно сказать, какая потеря тяжелее – отца или матери? А вы оба чувствительные молодые люди, не правда ли?

– Не могу не согласиться с вами, мадам, – отвечает Лекёр. – Наша дружба зиждется на двух столпах – чувствительности и философии. Мы читаем мысли друг друга, мадам.

– Вот и у меня с дочерью такая же близость, месье. Именно такая, как вы описали.

– У вас есть дочь, мадам? А я-то решил, что дочь в этом семействе – вы.

Он картинно взмахивает рукой. И двойной манжетой кафтана задевает краешек рюмки. Вызывают Мари. Наклонившись, она собирает осколки в передник.

После ужина друзья поднимаются в комнату к Жан-Батисту. Тот разводит огонь. Предлагает Лекёру стул, а сам садится на кровать. Он доволен, что Лекёр видит, как просто он устроился, что эта комната и по размерам, и по обстановке немногим отличается от той в доме пономаря, где поселился Лекёр. Жан-Батист обращает внимание друга на этот факт. Но Лекёр не слушает.

– Я пришел не с пустыми руками, – говорит он, засовывая руку под рубаху и вытаскивая мятый пакет.

Он кладет пакет на стол между ними и разглаживает его. Пакет перевязан красной лентой. Сняв ленту, Лекёр откладывает в сторону первый пустой лист бумаги. Под ним открывается нечто вроде картинки, сложная схема, начерченная выцветшими чернилами со множеством пояснений. С улыбкой Лекёр передает пачку бумаг Жан-Батисту, тот берет, глядит на схему и кивает.

– Да-да, это Валансиана, – говорит Лекёр.

– Наши старые планы. Ты их все сохранил.

– А ты думал, брошу в огонь? Теперь, когда мы стали старше и лучше знаем мир, надо их пересмотреть. Очистить от всего лишнего.

– Думаешь, стоит?

– Гляди! – восклицает Лекёр, схватив со стола медную линейку. Поднимает ее над головой, держа горизонтально, точно священник во время первого причастия. – Валансиана восстает из пепла!

Полтора часа – пока еле мерцающая свеча не начинает грозить темнотой – они сидят, передавая друг другу листки и обрывки бумаги, на которых сам почерк, иногда Жан-Батиста, иногда Лекёра, пробуждает волнение тех зимних вечеров шестилетней давности на валансьенских шахтах. Мелькают заглавия: «О женском образовании», «Схема современной системы канализации», «Спарта и Валансиана», «О сжигании отходов», «Идеальная жена», «Заметки о разумной религии», «Женская одежда», «Чистота форм», «Транспорт для женщин», «Планы строительства моста».

– Смотри, – говорит Лекёр, – у нас был даже небольшой набросок о погребении покойников.

– Я уже и забыл об этом, – отвечает Жан-Батист. – Я о многом забыл.

– Вот почему я все это принес, – продолжает Лекёр. – Первый порыв – самый правильный. Позже мы делаемся куда более осторожными. Тебе не кажется?

– Или просто меняемся?

– Хочешь сказать, становимся старше?

– Да, старше. Вообще, становимся другими.

– Но сегодня все, как тогда. Разум обращен к разуму, сердце к сердцу. У нас в груди бурлит источник юности! Знаешь, чем одни люди отличаются от других? Желанием оставаться незапятнанными, когда другие просто из-за лени позволяют забить себе рот землей. Могильной грязью.

Жан-Батист кивком указывает на свечу.

– Я провожу тебя вниз, – говорит он.

– Может, я здесь останусь? – спрашивает Лекёр.

– По-моему, – возражает Жан-Батист, вставая, – вдвоем тут будет неудобно.

Они расстаются у входной двери. Жмут друг другу руки. Лекёр, стоящий на улице, точно призрак самого себя, точно дух, которому в определенный час назначено вернуться в подземный мир, медлит, вздыхает и наконец с неохотой поворачивается, чтобы уйти. На него больно смотреть.

Жан-Батист закрывает дверь, запирает на замок, потом недолго медлит в коридорчике, в темноте между входной дверью и кухонной. Он выполнил свой долг, разве нет? Протянул руку дружбы, вновь окунулся в прошлое, вспомнил свой энтузиазм, который, как ни странно, сейчас показался ему еще более далеким, чем он мог предположить. Чего еще ждать? И все-таки, пробираясь ощупью к лестнице, Жан-Батист несет в душе ясное ощущение предательства. Но он не будет анализировать свои чувства. Отдавшись во власть тьмы, инженер осторожно поднимается к себе.

К обеду следующего дня из списка можно вычеркнуть вторую общую могилу, опустошенную и заполненную новой обеззараженной землей. И хотя в таком месте, как кладбище Невинных, трудно определить наверняка, каково моральное состояние рабочих, Жан-Батисту кажется, что люди обрели что-то нужное, что компания хохочущих женщин прибавила им жизненных сил. Третья общая могила размечена к западу от второй, и в час пополудни под непрерывным моросящим дождем, который вскоре превращается в ливень, рабочие (некоторые научились курить трубку чашей вниз) начинают копать.

К могиле вновь приходят доктора. Чтобы укрыться от дождя, они раскрывают большие зонтики. Лекари чувствуют себя вполне уютно – похожие на двух господ рыболовов у пруда, которые надеются выудить на ужин щуку, – хотя, по правде сказать, здесь немногое вызвало их профессиональный интерес. Они порылись в извлеченных костях, провели часок-другой с пономарем над кипящим чаном, сделали наброски склепов в галереях, измерили их и в некоторые даже осторожно заглянули. Но все то же самое они могли сделать и на любом другом старинном кладбище – к примеру, Сен-Северен или Сен-Жерве. Но вот после трех часов работы из могилы достают два гроба и ставят рядом на мокрую траву. На вид в них нет ничего такого, что позволило бы отличить их от всех прочих гробов, поднятых на поверхность после обеда. Разве что древесина не такая прогнившая. Но на тщательное обследование не хватает времени. Двое рабочих поддевают лопатами крышки. Почти все горняки уже делают это мастерски: раскрывают гробы, точно устричные раковины. И отскакивают. Один из них роняет лопату, и она бесшумно падает на промокшую землю. В обоих гробах лежат молодые женщины. Кожа, волосы, губы, ногти, ресницы. Всё цело, даже шерстяные саваны, в которые завернуты покойницы. Ткань было бы достаточно постирать, подновить, кое-где подштопать.

Несколько секунд никто не шевелится. Дождь падает на лица мертвых девушек. Лекари склоняются, закрыв покойниц зонтами, – рыболовы неожиданно превращаются в дамских угодников. Проводится предварительный осмотр. Туре дотрагивается до светлых, как солома, волос одной, Гильотен кончиком какого-то металлического штыря, похожего на серебряную зубочистку, аккуратно касается губ другой. Доктора обмениваются несколькими фразами. Гильотен приказывает закрыть гробы и, не мешкая, нести их в лабораторию.

– Один из случаев мумифицирования, – поясняет он Жан-Батисту. – Поразительный образчик. Поразительный! Словно два засушенных цветка…

Гробы грузят на тележку Манетти. Доктора, идя по бокам, сопровождают их до церкви, до лаборатории. Все работы приостановились. Горняки дружно набивают трубки. На дворе безветрие и шорох дождя. Когда смерть вдруг оказалась так похожей на жизнь, не следует ли перед спуском в яму провести какой-нибудь обряд? Может, вызвать из церкви отца Кольбера, чтобы он прочел молитву, окропил всех святой водой? Но Кольбер, даже если его разыщут, скорее всего, накинется на них, точно Иоанн Креститель, страдающий к тому же от невыносимой зубной боли. И, весьма вероятно, швырнет кого-нибудь в разрытую могилу – например, молодого горе-инженера.

Лекёр, с чьей шляпы стекают капли дождя, вопросительно смотрит на Жан-Батиста. Тот кивает. Лекёр приказывает продолжать работу. Почти рявкает. Рабочие безропотно подчиняются.

С наступлением темноты Арман, Лекёр и Жан-Батист получают приглашение Гильотена посмотреть на сохранившиеся трупы женщин, вернее, одной из них, поскольку другая уже была исследована докторами и потому не слишком презентабельна. У Лекёра в руках свечка, а у доктора Гильотена лампа с китовым жиром, который никогда не чадит. Гроб стоит на козлах в сооруженной из холста лаборатории. Они снимают крышку и смотрят.

– Я назвал ее Шарлотта, – говорит доктор Гильотен, – в честь моей племянницы в Лионе, на которую, как мне кажется, эта девушка была похожа при жизни.

– Совсем молоденькая, – говорит Арман, как и доктор, понизив голос почти до шепота.

– И молодая, и старая одновременно, – отвечает доктор. – По моему мнению, она умерла, не дожив до двадцати, и была предана земле лет пятьдесят назад. Наш добрый друг пономарь утверждает, будто помнит, как хоронили двух молодых девушек примерно в то время, когда он только начинал здесь служить. Две местные красавицы. Обе незамужние. Случай, как легко догадаться, вызвавший в округе большое сочувствие.

– Значит, они умерли девственницами, – говорит Лекёр с некоторым благоговением в голосе.