Чистота - Эндрю Миллер

– Надеюсь, я не слишком поздно зашел вас проведать?

Зигетта ничего не отвечает. Инженер оглядывается на Мари, стоящую прямо за ним со сложенными перед собой руками и ничего не выражающим лицом.

– Ваша матушка сказала, – говорит он, снова повернувшись к Зигетте, – что вы не будете возражать. Мы только что вместе отужинали. И с вашим батюшкой, конечно, тоже. – Он указывает назад и вниз, в сторону гостиной. – Мне так жаль, что вам нездоровится. Простите, если я каким-то образом, сам того не желая…

Зигетта истерично машет рукой. Мари вытаскивает из-под кровати большой горшок. Девушку начинает рвать. Организм исторгает немного – по всей вероятности, ее желудок почти пуст, – но звук, усиленный стенками горшка, впечатляет. Мари поддерживает голову девушки, ее красные пальцы, погруженные в копну белокурых волос, тянут Зигетту назад.

Осторожно закрыв за собой дверь, инженер выходит на лестничную площадку и быстро направляется к себе. Там он садится на край кровати и прислушивается, не повторятся ли звуки из комнаты больной. До него доходит несколько слабых вскриков, но потом дом затихает, на время лишенный даже обычных потрескиваний и поскрипываний.

Разжечь огонь? Неохота суетиться.

Он натягивает, точно одеяло, свой шлафрок на колени, смотрит на бутылочку с настойкой, стоящую на обложке бюффоновского второго тома «Естественной истории», задумывается, не предложить ли Зигетте большую столовую ложку коричневой жидкости, но вдруг, встав, подходит к пальто, в котором выходил утром, залезает в один карман, потом в другой и вытаскивает кусок булки, который дала ему у кладбищенской стены Элоиза. Булка высохла и превратилась в сухарь, но он осторожно откусывает кусочек, ждет, когда он размякнет на языке, и улыбается при воспоминании о ее жесте, таком грациозном, таком непосредственном и простом. Но вдруг снаружи, снизу – как теперь он ясно слышит, с кладбища, – доносится громкий женский хохот. Жан-Батист открывает защелку, распахивает окно и высовывает голову. Ничего не видно, ничего определенного. Быть может, костер у креста проповедника горит немного ярче, чем следовало бы в такое время, но в остальном… Он высовывается все дальше, уже почти по пояс, и вглядывается в темноту. На фоне рыжего огня мелькают тени. Потом вновь раздается этот дикий хохот, который поднимается выше стен и отчетливо звенит, подобно колокольчику коробейника, в холодной и зловонной ночной тишине.

Глава 9

Семь часов утра. На черепице склепов лежит иней, белесое солнце протиснулось между двумя домами на Рю-Сен-Дени.

– Я слышал женские голоса, – говорит Жан-Батист Лекёру. – Один-то уж точно.

– М-м-м, – мычит Лекёр, надевший сегодня плотный вязаный жилет. – Да, нам не следует забывать, что хозяину все прекрасно видно и что на досуге ему ничего не стоит за нами подглядывать.

– Я не подглядывал, – говорит Жан-Батист. – Это не в моих привычках.

– Не в твоих привычках? Тогда как бы ты предпочел называть слежку за нами оттуда, с верхотуры?

– Я бы предпочел, чтобы ты с утра не был пьян.

– Пьян? Ну хорошо. Да. Теперь ты решил устроить мне разнос. А что, если я и вправду… и вправду, как ты говоришь, пьян? Разве у меня нет оправдания? Ты каждую ночь удираешь к себе, а мне приходится оставаться здесь, в окружении могил и костей. Это невыносимо!

– Тебе больше нравятся шахты?

– Я сжег корабли, месье. И все ради тебя. Чтобы ты мог кормить лебедей в Версале и водить дружбу с вельможами!

– Я не кормлю лебедей! И в Версале никогда не был. А бываю я только в том доме, наверху. Только там и больше нигде. А водиться мне приходится с людьми, которые мне, в общем-то, чужды.

Их голоса звучат все громче, они уже почти кричат, и оба смутно понимают, что за ними наблюдают, к ним прислушиваются.

– Однако прошу прощения, – говорит Жан-Батист, неожиданно с тревогой обнаружив, что готов разрыдаться, как ребенок. – Мне жаль, что тебе здесь… невыносимо. Но ведь ты всегда можешь ходить где хочешь. Ты же знаешь: в доме пономаря есть ключи от всех дверей. Если б ты захотел, мог бы уйти с кладбища даже сегодня утром. Погулять по городу. Здесь я и сам справлюсь. И… и заходи ко мне поужинать. Давно собирался тебя пригласить. Думаю, и мой хозяин будет рад с тобой познакомиться. Если хочешь, можешь прийти сегодня вечером.

– Сегодня?

Лекёр делает шаг вперед, бормоча что-то про прощение, про целительную силу дружбы. Он готов заключить Жан-Батиста в объятия. Но тот, не горя желанием припасть к груди Лекёра, отступает, и на несколько мгновений, пока один приближается, а другой пытается от него ускользнуть, возникает впечатление, что они танцуют.

– Ты так и не рассказал мне про женщин, – говорит Жан-Батист, остановив их совместный танец на краю второй общей могилы.

– Женщин? С полдюжины отважных местных душечек. Залезли на стену по приставной лестнице. Ну, а наши мужчины обеспечили им удобный спуск. Я не вмешивался. Ты сейчас сам увидишь, что у рабочих здорово улучшилось настроение. Конечно, на кладбищах испокон веков можно было найти таких женщин.

– Ты их видел?

– Только смутно. Издалека.

– И ни одна из них… не показалась тебе особенно примечательной?

– Я бы сказал, все они одного типа. Неутомимые создания, известные с древнейших времен.

– А Жанна их видела?

– Мы вместе наблюдали. И зрелище ее, похоже, позабавило.

– Может, она знает, кто они.

– Ты хочешь сказать, знает, чем они занимаются?

– Да.

– Понятия не имею.

– Но мы не должны допускать таких ночных эскапад, – говорит Жан-Батист. – Нужно как-нибудь это… упорядочить. Они могли бы приходить по определенным дням недели. По субботам, к примеру. Мы бы пропускали их через дверь. И им не надо было бы лезть через стену.

– Но как нам это организовать? Объявить через городского глашатая?

– Через месье Сен-Меара. Он должен знать, по крайней мере, одну из них. Достаточно будет сказать одной.

– Значит, у нас появится новая профессия, – говорит Лекёр.

– Профессия?

– Есть же название для таких людей. Для тех, кто организует встречи подобного рода.

Быстро пожав друг другу руки, они расходятся – Лекёр к уборным, Жан-Батист к домику пономаря, где Жанна, Лиза Саже и девочка Натали трудятся за кухонным столом. Они наверняка видели через окно его нелицеприятную перебранку с Лекёром, но предпочитают помалкивать. Ему очень хочется спросить Жанну об этих женщинах, о «душечках» – какого они роста, каков у них цвет волос. Хотя в своем воображении он уже успел нарисовать и отбросить картину, как Элоиза лезет по приставной лестнице на кладбищенскую стену. Это было бы настолько же невероятно, как если бы она расправила свой плащ и перелетела на ту сторону, размахивая его полами как крыльями.

Теперь у кухонного очага стоят два стула. Стул пономаря пуст, а на другом, укрытый одеялом, сгорбившись, сидит Ян Блок. Вокруг его впалых глаз пролегли тени, но чувствуется, что горняк идет на поправку. С чем его и поздравляет Жан-Батист. Блок кивает, бросает взгляд в сторону Жанны, а потом вновь смотрит на языки пламени.

– Что ж, – говорит инженер, то ли самому себе, то ли вообще никому, то ли тем, кому захочется его услышать. – Надо продолжать.

Вечером – хотя в душе он недоволен этой затеей – Жан-Батист возвращается в дом на Рю-де-ля-Ленжери вместе с Лекёром и знакомит своего товарища с Моннарами. На стол ставят еще один прибор. Лекёра сажают напротив мадам. По дороге Жан-Батист предупредил, что не надо упоминать о работе на кладбище, что Моннары особенно чувствительны к любым переменам, любому непорядку. Лекёр пообещал и держит слово, хотя болтает обо всем на свете – неугомонно, без пауз, словно слова неделями накапливались у него внутри и им потребовалась лишь благородная обстановка, стоящее в углу фортепьяно, чтобы вырваться наружу.

Впрочем, месье Моннара, кажется, по-настоящему интересуют валансьенские шахты, технические детали работы помп и передаточных механизмов, а мадам, похоже, тронута рассказом Лекёра о кончине матушки, последовавшей несколько лет назад от водянки, и о том, как Лекёр с сестрой Виолеттой пытались облегчить предсмертную агонию умирающей.

– Стало быть, вы с месье Бараттом прекрасно понимаете друг друга, – говорит мадам. – Ибо, к несчастью, месье Баратт потерял отца в таком возрасте, когда еще можно надеяться, что родитель пребудет со своими чадами. Но разве можно сказать, какая потеря тяжелее – отца или матери? А вы оба чувствительные молодые люди, не правда ли?

– Не могу не согласиться с вами, мадам, – отвечает Лекёр. – Наша дружба зиждется на двух столпах – чувствительности и философии. Мы читаем мысли друг друга, мадам.

– Вот и у меня с дочерью такая же близость, месье. Именно такая, как вы описали.

– У вас есть дочь, мадам? А я-то решил, что дочь в этом семействе – вы.

Он картинно взмахивает рукой. И двойной манжетой кафтана задевает краешек рюмки. Вызывают Мари. Наклонившись, она собирает осколки в передник.