Герцеговина Флор - Виталий Павлов

Де-енюжки, как я люблю вас, мои деенюжки… А?

Мы молчали.

Нам совсем немного не хватило, чтобы достичь цифры, которая при подставлении ее в формулу «деньги — товар», должна была принести нам ЭТО. Пришлось лезть в долги. Забираться, подниматься на горку.

Подниматься всегда легче, чем опускаться.

Мы собрали нужную сумму, плюс на мелкие расходы. Оставалось только найти ЭТО. Кто-то говорил, что в Москве, на улице Неглинной, есть музыкальный магазин.

Или был.

Мы прошли мимо ЦУМа, и вдруг перед нашими глазами расцвел восточный базар музыкальных инструментов. Жарились на шампурах блестящие шарики микрофонов, в разноцветные пирамиды были сложены арбузы барабанов, дыни бонгов, бананы губных гармошек, апельсины маракасов, заморские груши гитар и еще много такого, о нем ни в сказке сказать, ни пером написать. Сидят «уважаемые» в пестрых халатах, пьют чай из сервизных чашек с мадоннами. Отламывают сосисочными пальцами в перстнях шербет и звонят по хазам, в разные концы, спрашивают по телефону-автомату, где есть ЭТО. Спекулируют.

Долго мы ходили с открытыми ртами и смотрели на одеяльные шкуры верблюдов, на змеиные изгибы саксофонов, вдыхали знойные запахи анаши и гашиша, пока не поняли, что все это мираж, созданный злодеем и пиратом Юрой Кожаным.

- Да у меня вся Москва схвачена. Дай две копейки, звякну, и получите вы свой «Динаккорд» в масле! Новьё! Муха не сидела. Сам целлофан сорвешь, распечатаешь, как пачку сигарет. А может быть, вам надо что-то получше?

Не надо!

И разбежались в разные стороны прыщавые зазывалы, давя на ходу заморские плоды, и растворилась в подземном переходе фигура фарцмена и афериста Кожаного, и смолкли бубны и литавры — шли двое людей в одинаковой форме, несли пластмассовые свистки с шариками внутри.

Шли себе, никого не трогали.

- Есть, ребята то, что вам нужно на Кавказе… — принес нам кем-то невзначай брошенную фразу легкий речной ветерок.

А, знаем, знаем! В кино видели, в книжках читали. «Мифы Древней Греции» называется. Золотое руно… Колхида… Знаем! Только ведь плыть далеко. И потом сирены еще.

- Да нет, ребята. Я серьезно.

И тут мы увидели, что перед нами стоит нормальный человек. Все! Все! Все!

Мы летим в Грузию.

Высота десять тысяч метров. Скорость — девятьсот километров. Температура за бортом — минус пятьдесят, прекрасная обстановка для того, чтобы остановиться, перевести дух. Посмотреть на себя со сторойы.

А что?

Человек как человек. Ну, волосы длиннее, чем у многих. Ну, шепчут за спиной: о, хиппи пошел! Пошла. Это снова о длине волос. Ну, джинсы очень широкие… А вот рубашка несвежая — стыдно. Неуютно даже. Теперь все время будет казаться, что трет воротник, все время буду крутить шеей.

Теперь вопрос неприятный. Сколько мне лет? Нет, я не кокетничаю. Да и лет мне относительно немного. Двадцать семь. Ба, да это ведь почти юбилей! Должен быть оркестр, Духовой. Чтобы как у людей. Кстати, они меня оставили в покое. Я не слышал их игры эти два года. Значит, что? Значит, у меня все в порядке.

Теперь еще вопрос. Тоже неприятный. Кто я? Чем занимаюсь? Я — человек с законченным высшим образованием, с дипломом врача. Специалист по спортивной медицине. Заслуженный в некотором роде человек. У меня есть грамоты, дипломы, медали. Уже сейчас я мог стать видным спортивным деятелем города. Области. Я мог стать судьей международной категории. Вот я поднимаю руку олимпийского чемпиона. Похлопываю его по плечу. Хотя почему поднимаю? А почему не мне поднимают руку? Конечно, мне поднимают руку, мне вешают медаль, в мою честь играют гимн. Меня встречают в аэропорту. Представители организаций, частные лица, знакомые. Жена, сын. Я привез ему джинсы и кольт, ковбойскую шляпу и лассо. Оркестр. Духовой. Все, как один, трезвые. В белых нейлоновых рубашках. А автобус за углом. Хоронить надо через полчаса. Все улыбаются. А что? Так вполне могло быть…

Могло быть… А как есть? Я играю на бас-гитаре в полупрофессиональном коллективе. Мне двадцать семь лет. У меня приятный тембр голоса. Поэтому я еще и пою.

Я пою в нашем городке…

Дальше не помню. Вообще, я плохо запоминаю текст песен, приходится пользоваться шпаргалками.

Да, так вот я пою. По шпаргалке. Несерьезное занятие. Хотя некоторые поют в восемьдесят лет и не считают это занятие несерьезным.

Сердце, тебе не хочется покоя…

И ничего. Никто не думает, что этот человек занимался или занимается несерьезным делом. Может быть, в восемьдесят лет для меня это тоже будет серьезным делом. А сейчас? Сейчас я лечу не с олимпиады, и жены у меня нет, и нет сына, а мне уже двадцать восемь. Уже начал прибавлять. Интересно, почему?

Почему?

Ну, вот и последний вопрос, который так мучает меня, и который я каждый раз так не хочу себе задавать. Почему я здесь, в этом самолете? Когда я сел не в свое кресло? Сейчас, здесь, в самолете, или тогда — в аудитории, в институте? Все это напоминает мне школьные каникулы. Вся эта моя жизнь. С полетами, репетициями, бутылками и фарцовщиками аппаратурой. Каникулы, когда хочется думать, что первое сентября еще далеко, что, может быть, оно не наступит вообще. Это ощущение каникул не дает мне покоя. Настоящие каникулы обязательно заканчиваются. Они всегда заканчивались.

«Настоящее». Вот слово, которое я так долго искал. Настоящее — это для меня? Окончательное? Вот мы летим вместе с Иликом черт знает куда, везем огромные деньги, чтобы купить две колонки с динамиками и два ящичка радиодеталей. Значит, мне это нужно? Значит, именно этим я буду заниматься теперь всегда? До восьмидесяти лет? Значит, в этом почтенном возрасте я все еще буду выбегать… Нет, выбираться! Выползать на сцену с гитарой и петь? Я буду принимать бутылки в пункте стеклотары, когда понадобятся деньги на новую аппаратуру? Собственно, почему до восьмидесяти? Есть еще и пенсия. Значит, до пенсии? Играть на гитаре и петь до пенсии?

Так? Быть на каникулах? Только почему у меня остается уверенность, что это каникулы? Почему? А первое сентября когда-нибудь обязательно наступит. Это я точно знаю.

В иллюминаторы видны Кавказские горы. Эльбрус. Казбек. Горы легче всего покорять на самолете. Казбек. Эль… Я засыпал. Странно, до этого я никогда не спал в самолетах.

Мне снился сон.

На холмах Грузии лежал «Динаккорд». В целлофане. Огромная пачка сигарет. Я дергаю за красненькую полосочку, спускающуюся с гор, срываю целлофан. Мимо катится Жисть-копейка. Кривая, воды не напьешься. Подпрыгивает на кочках, подмигивает солнцу. Жизнь — хороша, хоть и гнутая вся. Все поют. Голоса чистые, как бутылки перед тем, как в них пиво зальют. Только «Динаккорд» хрипит, извиняется. Простудился в горах. Летит стая журавликов. Динаккор- довских, хромированных С фирменными микрофонами. Среди них черный набриолиненный фарцовщик. Юра Кожаный.

- Кар, кар… Две копейки есть? Счас звякну в одно место. Доктора вызову, пусть подлечит «Динаккордик»! Дай две копейки… Кар, кар…

— Нету! Вон копейка летит, но у нее восьмерка, в автомат не влезет. И не каркай, пожалуйста.

А это что такое? Квадратное, холеное, гладковыб- ритое?

Э, так ведь это судьба-индейка! В целлофане. Голландская. С сыром внутри. Смотри-ка, играет… Человеком… Как смычком. На «Динаккорде»! Звук! Зву- ук… И человек тоже играет. На трубе. Тоже зву-ук…

Э! Звук! Звук! Сапожник! Звук! А это потому, что рубашка у него несвежая. Звука нет. Последний вчера сдали. Как куда? Куда положено. На пункт стеклотары. По пятнадцать копеек за емкость. Вот только это осталось. Горлышко охрипшее. Как не примут? А кто в окошке? Кто сегодня работает? Счас примут! Кто это? Женского рода. Судьба? Да нет же! Это же… Стекло мутное. Это же Люда. Как Люда? А где же студент? У себя в кабинете? А… Вот на табличке все написано. Кандидат в мастера спортивных наук. Прием тары по личным вопросам ежедневно. Двадцать четыре часа в сутки. И смирно мне! Смир-на-а- а! А то ходят туг всякие иностранные подданные. А где живут? Где? В «Динаккорде»? А? Пристегнуть ремни? Чтобы судьба не вывалилась? Затянуть пояса, как в газетах пишут? Пристегнуться и не курить? А спасибо, спасибо! Не курю. Спортсмен. Ну, разве что динаккордовскую… Ну, все, все! Просыпаюсь. Да не спортсмен я никакой! Не спортсмен. Про- сы… Все, просыпаюсь. Тбилиси.

Я и раньше знал, что в Тбилиси живут гостеприимные люди. Через два дня я вдруг спохватился, что уже второй раз обедаю не дома. И это при том, что я человек совсем не пьющий.

- Уфф! — сказал Сосо, наполняя бокалы, когда мы наконец добрались до его домика. — Это вино я давил своими ногами!

После этого я уже не мог отказаться. Взглянул на его ноги в шикарных мокасинах и взялся за стакан. И только сейчас, через два дня, вспомнил, что мы приехали по делу. Илик дремал на стуле рядом со мной под певучую речь обедающих у Сосо родственников и знакомых. Здесь же бегали двое сыновей нашего хозяина, причем младший, Датоша, несколько раз снимал штанишки, поднявшись на стул, и намерения его были недвусмысленными. Каждый раз это вызывало бурный восторг родственников и отца, который громко целовал сына чуть пониже спины. Я растолкал Илюшу. Застолье клонилось к закату, хотя это впечатление могло оказаться ошибочным. В любую секунду мог раздаться звонок в прихожей. А значит, новые гости, и погасший было костер застолья вспыхивает с новой силой.