Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

— Вот оно что.

— Спи, Джек.

А потом он услышал шепот и проснулся; прошло, кажется, довольно много времени. Три женщины сидели на кровати, освещенные красным светом лампы; Джеку почти не осталось места, но он не подал виду, что проснулся. Мамино ожерелье порвалось, Элс и Саския помогали ей нанизать жемчужины обратно.

— Вот всегда так с этими молокососами, — сказала Саския. — Руки-крюки, одно расстройство.

— Он не хотел, просто он никогда в жизни не снимал с женщины ожерелье, — шепотом ответила Алиса. — Я думаю, это не настоящий жемчуг, а выращенный. Как по-вашему, можно починить?

— Алиса, надо было тебе сказать, чтобы он не снимал ожерелье.

— Он был так мил, так нежен — он еще никогда ничего такого не делал, — прошептала Алиса.

— Зато у него полные карманы денег, раз он так долго тебя занимал, — сказала Саския.

— Да ты что, я ни гроша с него не взяла — я же не проститутка какая-нибудь!

Они расхохотались.

— Тсс! Мы разбудим Джека.

— А я не сплю, — сказал мальчик. — Ты дала этому юноше хороший совет?

Мама обняла и поцеловала сына, а Элс и Саския продолжили попытки починить ожерелье.

— Думаю, я дала ему отличный совет, — ответила Алиса.

— Лучший совет за всю его жизнь, — сказала Саския.

— Уж точно лучший бесплатный совет, — добавила Элс. Они снова рассмеялись.

— Алиса, придется тебе эту штуковину снести к ювелиру, — сказала Саския, возвращая Алисе порванное ожерелье и кучку жемчужин, которые им не удалось нанизать. Алиса убрала все это в сумочку.

Саския и Элс вызвались проводить Джека с мамой в "Краснапольски", но Алиса захотела пойти кружным путем, через Аудекерксплейн, просто чтобы показать этим старухам, что она все еще на ногах.

— Уже поздно, они давно разошлись по домам, — сказала Элс.

— Нет, почему же, — возразила Саския. — Кроме того, даже если на посту осталась всего одна, она обязательно расскажет остальным.

Было то ли два, то ли три часа ночи; повернув с Аудекеннисстеег, они услышали музыку, лучше сказать, она камнем упала на них. На мосту через канал звук был даже громче, чем на набережной. Этот орган в Аудекерк в самом деле что-то вроде чудовища, хотя и священного.

— Это Бах? — спросил Джек маму.

— Верно, Бах, — сказала Алиса, — но играет не папа.

— Откуда ты знаешь? — спросила Элс. — Фемке же такая сука, надо нам зайти и посмотреть самим.

— Это Бах, фантазия соль мажор, — сказала Алиса, — очень популярная мелодия для свадеб.

Видимо, Алиса имела в виду, что Уильям редко играет свадебную музыку, но Элс и Саския настояли на проверке.

Алиса хотела пройти по Аудекерксплейн прежде, чем войти в церковь, они так и сделали. На улице и в самом деле оставалась одна-единственная проститутка, из молодых, по имени Маргрит; она стояла в дверях и слушала музыку.

— Джеки, что это ты не спишь в такой час? — спросила Маргрит.

— Да мы тут все не спим, такая наша судьба, — ответила Элс. Они вошли в Аудекерк. На скамье сидели две старые проститутки, одна из них, Гадкая Нанда, уже спала, другая, Злючка Анук, увидев Алису, отвернулась.

Они дошли до лестницы, ведущей к мануалу, но наверх пошли только Элс, Саския и Джек; Алиса осталась внизу.

— Он уже в Австралии или на пути туда, — упрямо сказала она. — Только подумайте, сколько там на корабле дамочек, то-то он повеселится!

Сначала они учуяли запах пудры и только потом увидели Франса Донкера, от неожиданности он перестал играть — что это вдруг Элс и Саския делают у него за спиной? Но тут он заметил Джека.

— А, понимаю, ты подумал, играет твой папа, — сказал Франс.

— Вот уж нет, — ответила Саския.

— Ты не говори, ты играй, — сказала Элс. Юный гений продолжил исполнять Баха, а визитеры отправились восвояси.

— Это малыш Донкер, не так ли? — спросила Алиса; получив в ответ три кивка, она продолжила: — Ну еще бы! Вот он-то играет как самый настоящий настройщик.

Фантазия соль мажор донимала их даже на самой Тромпеттерстеег, где все еще работали несколько проституток помоложе, и только в конце Синт-Анненстраат оставила в покое.

— Ты же не поедешь в Австралию, правда? — кажется, спросила Элс у Алисы.

— Нет, Австралия слишком далеко, для Джека это чересчур тяжелое путешествие, — вероятно, ответила Алиса.

— Верно, и не только для Джека, порой не выдерживают и люди постарше, — поддакнула Саския.

— Наверное, вы правы, — только и сказала Алиса. Она говорила очень тихо и неразборчиво, что было для нее необычно, да и на ее лице — Джек заметил это сразу, как проснулся в комнате у Саскии, — было какое-то необычное выражение, мечтательное, беззаботное. Джек потом решил, что все дело в самокрутках из марихуаны, ведь до Амстердама мама травой особенно не баловалась, а в ту субботу и наутро в воскресенье очень близко с ней подружилась.

Саския и Элс проводили их до отеля, но не потому, что считали опасным ходить ночью по кварталу, нет, — они не хотели бросать Алису одну на Якоба Бриля, они знали, что он тоже живет в "Краснапольски".

Женщины обняли и поцеловали Джека с мамой, пожелали им спокойной ночи и ушли, а те отправились спать. Впервые на памяти Джека мама пошла в душ первой. Что-то ее там очень развеселило, из ванной донесся ее смех.

— Почему ты смеешься?

— Кажется, я забыла свое белье у Элс!

Давать советы, оказывается, непростое занятие, забываешь про все остальное, решил Джек, — когда он вернулся из ванной, почистив зубы, мама уже спала. Джек выключил свет в спальне, но оставил в туалете, немного приоткрыв дверь, пусть будет такой импровизированный ночник. Насколько он помнил, мама впервые в жизни заснула раньше его. Он лег рядом, а мама даже во сне продолжала петь. Слава богу, подумал Джек, это уже не гимны. И еще она поет с шотландским акцентом, давненько я его не слышал, наверное, дело в марихуане, акцент у мамы появлялся, только если она была под кайфом или выпила лишнего.

Песню Джек не узнал, может, это старинная народная баллада, заученная мамой, когда она была еще девочкой, а может, что-то ее собственного сочинения, и стихи, и мелодия (скорее последнее). В самом деле, она же пела целый день, наверное, сочинила что-нибудь по дороге.

Вот что Алиса пела во сне:Ни за что не стану шлюхой,я ж не вовсе без ума,знаю точно — хуже Доковтолько Литская тюрьма.Нет, нет, шлюхой я не стану,это клятва вам моя,никогда не быть мне в Доках,на панель не выйду я.

Джек решил, что это колыбельная — мама всегда пела ему колыбельные, и пусть сегодня она заснула первой, все равно: не могла же она не спеть сыну песенку?

Джек помолился на ночь за них обоих — как обычно, с закрытыми глазами, но громче, чем обычно, ведь мама спала, так что ему пришлось отдуваться за двоих.

— День, что ты даровал нам, Господи, окончен. Спасибо тебе.

Они проспали до полудня, а там Джек спросил маму:

— А что такое шлюха?

— Ты где услышал это слово? Я его во сне сказала?

— Да, ты пела песенку, там было это слово.

— Шлюха — это вроде проститутки, она тоже дает мужчинам советы, Джеки.

— А что значит выходить на панель?

— Это тоже значит давать советы, Джек.

— Вот оно что.

Они шли рука в руке через квартал красных фонарей к Тату-Петеру, и мальчик снова спросил маму:

— А что это за Доки такие?

— Это место, где мне никогда не быть, — только и ответила мама, сколько он ни переспрашивал.

— А как Тату-Петер потерял ногу? — в сотый раз спросил Джек.

— Я же сказала тебе, спроси у него сам.

— Наверное, с велосипеда упал.

Было часа три пополудни, многие дамы уже вышли на панель давать советы. Все они здоровались с Алисой и Джеком, называли их по имени — даже старухи из района вокруг Аудекерк. Алиса специально прошла по Аудекерксплейн, мимо каждой двери и каждой витрины, словно Якоб Бриль, только медленнее. Никто не пропел им ни нотки гимна "Приди ко мне, дыхание Господне".

Они шли на Синт-Олофсстеег прощаться с Тату-Петером.

— Алиса, я всегда рад тебя видеть, если захочешь, приезжай снова ко мне работать, — сказал ей одноногий. — А ты, Джек, смотри не теряй ног, их у человека всего две! Ты уж мне поверь — передвигаться на двух ногах куда удобнее!

А потом они шли на Зеедейк прощаться с Тату-Тео и Робби де Витом. Робби захотел, чтобы Алиса сделала ему татуировку.

— Ладно, идет, только не очередное разбитое сердце, мне сердца уже осточертели, что целые, что разбитые.

Робби согласился на ее автограф у себя на правом плече; изящество букв произвело на Радемакера такое впечатление, что он не отстал от Алисы, пока она не вывела свою подпись и у него на теле — на левом предплечье. Радемакер сказал, что это место он берег для чего-нибудь особенного. Буквы шли от локтевого сгиба до запястья, а поскольку Тео носил часы, то отныне всякий раз, когда он смотрел, сколько времени, перед его глазами оказывалась "Дочурка Алиса".