Секция плавания для пьющих в одиночестве - Саша Карин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снежинки таяли на ее плечах. В ее покрасневших мочках ушей блестели маленькие шарики сережек. Он подумал, что она, наверно, давно их не надевала. А сегодня надела ради него.
Потом Лиза открыла глаза и улыбнулась. В уголке ее глаза застыла слеза – наверно, из-за легкого, но холодного ветра, настигшего их у моста.
– Что тебе снится одинокими ночами, Мара Агафонов? – прошептала она.
Он выдохнул с облегчением.
– Даже не знаю. Мне обычно снится какая-нибудь чушь вроде того, что я ем бутерброд с курицей.
– Это тоже неплохо. А потом просыпаешься голодным?
– Обычно утром я сразу забываю, что мне снилось. Но вот к вечеру мне иногда кажется, что я уже поел, и тогда вспоминаю про этот ненастоящий бутерброд. Вообще-то я давно не ем мясо и поэтому пытаюсь понять, снилась ли мне соевая курица или все-таки настоящая, но этого уже не узнать, потому что во сне я никогда не делаю этот бутерброд, а только ем…
Она привстала на цыпочки и, коснувшись его щекой, поцеловала в уголок рта.
– Так ты, оказывается, тоже часто заморачиваешься на своих снах? – Лиза засмеялась и положила голову Маре на плечо. – Я-то думала, что я одна такая. А теперь знаю, что не одна… После того что ты написал, я почитала кое-что об осьминогах. Представляешь, им тоже снятся сны! Интересно, что может сниться осьминогу на дне Москвы-реки? Вдруг каждую ночь он видит один и тот же сон: будто он одинокий человек и все время сидит дома. А когда просыпается, каждый раз думает: «Какая глупость!»
Мара обнял ее и сказал:
– А что, если все еще хуже? Что, если из-за трех осьминожьих сердец ему снится сразу три сна: в одном из них он человек, в другом – осьминог, откладывающий яйца на дне у берегов Коста-Рики, а в третьем он просто ест бутерброд с курицей?
– Очень может быть, – кивнула Лиза. – А если этот осьминог к тому же буддист, то после смерти он перевоплощается сразу в три новых сущности. Например, в Мару, в Лизу и еще в какого-нибудь соевого цыпленка…
~ ~ ~
К жилым корпусам они возвращались окружной дорожкой, на которой можно было столкнуться с санитарками или с другими пациентами, совершавшими утренний моцион. Но теперь они шли, взявшись за руки, и Лиза уже не боялась, что кто-нибудь может увидеть их вместе. Давно она не чувствовала себя так удивительно спокойно.
– Ты, наверно, проголодался, – сказала Лиза, когда они подходили к ступеням бетонного пятиэтажного здания. – Оставим твои вещи у меня в номере и пойдем на обед. Думаю, проблем возникнуть не должно – старички, наверно, уже поели, но что-то должно было остаться и для нас. Соевую курицу, конечно, не обещаю.
Она улыбнулась и, прищурившись, посмотрела Маре в глаза, вытянув тонкую шею из ворота куртки. В тени старых сосен, скрывших своими верхушками солнце, этот взгляд снова показался ему черным, как в день их первой встречи.
Они поднялись по стертым ступеням и вошли в просторный холл. Над стойкой регистрации беззвучно мелькали кадры на стареньком выпуклом телевизоре.
– Подожди минутку, – сказала Лиза.
Она оставила его у дивана при входе, а сама подбежала к ресепшну и стала что-то объяснять женщине за стойкой. Та оторвалась от журнала и с интересом уставилась через плечо девушки прямо на Мару, комментируя речь Лизы редкими короткими кивками.
Мара присел на диван и обвел взглядом холл: здесь было пусто, только одинокий худой мальчик лет десяти в дальнем углу самозабвенно играл на смартфоне. На Мару он не обращал ни малейшего внимания. Его голова постоянно тряслась в вечном припадке мышечной дистонии, а к ручке кресла, на котором он сидел, были прислонены его костыли, облепленные наклейками с динозаврами.
Мара обратил взгляд к телевизору. Он был подключен к DVD-плееру. С первых секунд Мара догадался, что крутили мозгопромывающую программу с какого-нибудь допотопного диска. Он успел прочитать несколько строчек субтитров под неприятно яркими кадрами пропаганды добровольной эвтаназии: «…Но в конце девяностых благодаря проекту мэра в Москве открылись уже несколько подводных кладбищ – на облагороженных водных пространствах, на территориях парков и в очищенных реках в пешей доступности от благоустроенных жилых районов. Программа социальных льгот для пенсионеров, а также для малоимущих и многодетных семей позволила гражданам…»
«…законно уходить под воду», – закончил про себя Мара. Он не успел узнать, какие же именно льготы уготованы семьям добровольных самоубийц, освобождающих государство от перерасхода бюджета. Впрочем, его это не сильно интересовало. Как раз к нему подошла Лиза, загородив телевизор своим хрупким, но вовсе не прозрачным тельцем.
– Пойдем, – сказала она. По выражению ее лица он догадался, что ей удалось успешно уболтать женщину на ресепшне.
Они зашли в лифт, и Лиза нажала на кнопку нужного этажа. В лифте они молчали. Когда двери открылись, девушка повела Мару по длинному коридору, в центре которого находилась комната отдыха. Проходя через нее, Лиза замедлила шаг и нервно сжала между пальцев ключи от номера. На мгновение она задержалась перед полукругом старых продавленных кресел и посмотрела в сторону окон, выходивших во двор. На этот раз в комнате было пусто – старик, бессменно встречавший ее своей морщинистой лысиной, исчез вместе с креслом-каталкой. Его силуэт испарился, и теперь Лизе показалось, будто ее этаж лишился своего верного стража – или, скорее, ключевого предмета, «задававшего тон всей комнате», как сказал бы мистер Лебовски; предмета, который ни в коем случае нельзя было отсюда убирать. «Его могли увезти на осмотр… или ему нездоровится, и завтрак принесли ему в комнату», – с грустью подумала Лиза. Но в глубине души она боялась, что старик уже никогда не вернется на свое законное место перед окном.
Мара, заметив беспокойство Лизы, тоже вгляделся в пустое пространство, но не увидел ничего, кроме потемневшего уголка на ковре и двух едва различимых продавленных полос на паркете.
Потом вслед за Лизой Мара проследовал в дальний конец коридора. По-домашнему легко и уверенно Лиза открыла заедавшую дверь номера и пропустила Мару внутрь. Едва перешагнув порог – еще прежде чем воспринять очертания комнаты, – он увидел на столе фотографию с черным уголком. Эта фотография стояла в бледном луче солнца, но все-таки казалась мрачной и таинственной, как артефакт из прошлого. Рамка была повернута на две трети в сторону одной из
