Секция плавания для пьющих в одиночестве - Саша Карин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она отправила ему адрес санатория. Потом задумалась на мгновение и дописала:
Лиза, 16 ноября в 12:42
Приезжай, Мара. Тогда мы сможем провести целый день вместе. И ты сможешь меня нарисовать.
Мара, 16 ноября в 12:43
Я приеду.
Я сам хотел попросить тебя об этом.
Лиза, 16 ноября в 12:43
Буду тебя ждать. Не стесняйся писать мне, если заблудишься.
Он начал писать длинное сообщение, но стер его и отправил только:
Мара, 16 ноября в 12:47
Ок.
Лиза сняла очки и потерла пальцами влажные от неожиданных слез глаза. Она поднялась и пошла, как во сне, по коридору, забыв про оставленную на поручне книгу. Ей хотелось быстрее выйти во двор, пойти по чистому, еще не оскверненному старушечьими шагами снегу, чтобы ускорить течение времени и прикончить этот день.
~ ~ ~
Лиза спустилась по лестнице – так сильно ей не хотелось ждать лифт. В холле первого этажа она столкнулась с мужчиной средних лет в сопровождении двух крепких санитарок с засученными по локти рукавами халатов, с большими волосатыми руками. Мужчина, вероятно, только приехал, он явно был с улицы: на плечах его плаща таял снег, но он казался слишком погруженным в свои мысли, чтобы отряхнуться. Трое шли в сторону лифтов. Санитарки, как обычно, были тупыми и бесстрастными, а мужчина двигался неуверенно, и лицо его было задумчиво и хмуро, на лбу отчетливо проступала одна длинная и неестественно ровная морщина. Лиза инстинктивно прижалась к стене, освобождая им путь; она уже видела подобные печальные процессии раньше: в санатории нередко объявлялись дети и внуки пациентов – они забирали своих стариков в город, чтобы уговорить их пойти под воду. Были среди них те, кто упирался, и тогда их приходилось терпеть до естественной кончины, но, как правило, большинство стариков по настоянию родных соглашались уйти из жизни в окружении семьи, в социальном бассейне по месту прописки.
Лиза пропустила мужчину и санитарок вперед. Это столкновение несколько подпортило ей настроение, и, может быть, поэтому, выйдя во двор, покрытый девственным снегом, Лиза застыла на ступеньках. Она подумала, что в этот раз приехать могли за стариком с ее этажа… Она дернула головой, как будто в попытке отбросить дурные мысли, и пошла по дороге, ведущей к аллее.
Лиза попыталась представить себе приезд Мары и одновременно представляла смерть старика; она решила, что непременно встретит гостя завтра у ворот, чтобы его точно пустили внутрь. Проходя под деревьями, она закрыла глаза; ей мерещилось, как Мара появляется издалека, поднимается на холм как раз в тот момент, когда эти ворота будут широко открыты, чтобы выехала «Газель», в которую погрузят складное кресло старика с ее этажа. Но даже в это горько-приятное, волнующее видение вторгся брат Ваня: он стоял неподвижно в кустах рябин у декоративного озерца и наблюдал за Лизой.
От этого видения у нее закружилась голова. Она открыла глаза и замерла в конце тропинки, удержавшись за спинку холодной скамейки, чтобы не упасть. В тихую воду пруда медленно опускался снег.
~ ~ ~
Внезапно и просто все было решено. Тем же вечером Мара уже собирался в дорогу.
Он пересчитал деньги: того, что оставалось с подработки у школьного приятеля, вполне хватало на билеты туда и обратно и, возможно, еще на такси от станции. Но, проверив по карте расстояние от станции до санатория, Мара решил, что три километра сможет пройти и пешком, а часть денег лучше потратит на бутылку вина – ему хотелось сделать Лизе подарок. Она же писала, что предпочитает красное?
Поздно вечером Мара вышел из дома. В супермаркете перед закрытием он долго расхаживал по рядам, разглядывая полки с дешевым спиртным и подсчитывая в уме, что́ может себе позволить. За пять минут до одиннадцати Мара уже отчаялся подобрать что-нибудь хорошее и решился взять хотя бы литровый бумажный пакет «Чиосана» по скидке и пачку дешевых сигарет.
Несколько раз он, как школьник, проходил мимо стенда с презервативами. Продавщица с неприятной ухмылкой следила за ним. Мара притворился, что выбирает шоколадный батончик.
Позади него в очереди стоял высокий, неестественно худой мужчина в плаще и в широкополой шляпе. Казалось, у него не было плеч. Украдкой Мара следил за его отражением в выпуклом зеркале над кассой, и ему показалось, что густая борода мужчины шевелилась наподобие осьминожьих щупалец. Мара вспотел от страха. Кассирша спросила у него паспорт, и Мара долго раскрывал его дрожащими руками.
– Это все? – спросила она, как ему показалось, с кривой усмешкой.
– Нет, еще вот это.
Мара неловко бросил на ленту шоколадный батончик. Он был уверен, что сильно покраснел.
Ему не хотелось смотреть ни на кассиршу, ни на мужчину сзади; он боялся, что они пристально его изучают, обмениваются многозначительными взглядами, как будто могут увидеть Мару насквозь и раскусить его неполноценность. Ему самому не хотелось наблюдать себя со стороны: он почувствовал, как жалко дрогнули атрофированные мышцы его лица, как мельтешили в воздухе его скрюченные пальцы, пока он протягивал деньги…
Мара выскочил на улицу, думая только о том, как бы поскорее забыть об этом неприятном столкновении с реальностью. Кажется, впервые ради девушки (вообще ради кого-то, кроме себя) он тратил последние деньги, боясь подумать о том, что будет с ним на следующей неделе. Мара знал цену последней тысяче рублей: она стоила ему душевного равновесия в самом ближайшем будущем, она стоила ему голода и страданий – он это осознавал, – это были его дары волхвов из рассказа О. Генри: картонный литр красного пойла по скидке, жалкая конфета и билеты на электричку были сейчас, в эту минуту, его жертвой девушке, которую он даже не знал. И все это могло бы сойти за пустяк, забыться глупостью и мелкой тратой, не будь он самим собой, эгоистичным Марой Агафоновым. (Хотя Мара все же не был эгоистом наглым; он был эгоистом наивным, эгоистом-агностиком, вечно колеблющимся: он не был уверен, видит ли самого себя богом или в «боге» находит себя.) И он успокаивал себя тем, что никто, конечно, не вспомнит об этом жалком магазинном позоре, кроме него самого; он унесет его с собой на
