Ночь предопределений - Юрий Герт

Он думал о ней, сравнивал ее с Ритой, уже где-то переодевшейся, уже бесшумно и умело хлопочущей у стола, и прислушивался к тому, о чем говорил Гронский. Начала он не застал, а теперь Гронский рассказывал о своей поездке в Ростов, ни много ни мало — в 1927 году, о выступлениях в тамошнем цирке, и Феликс не мог понять, что к чему, тем более, что маэстро увлекся и очень живописно, с подробностями, изображал ту весну, тот зеленый, кипящий садами пригород, где он снял квартиру, вернее — комнату в доме одинокой хозяйки... Эти подробности-то и были для него в особенности ярки, он смаковал их, без особенного желания перейти к главному, но в конце концов добрался до своего выступления, после которого тут же, на арене, среди рукоплесканий, вложенной в букет записочкой его пригласили в дом к университетскому профессору, психологу, где в тот же вечер, но несколько позже, должен был состояться сеанс ясновидения. («Ага, подумал Феликс, все-таки ясновидение...») Он поехал. Собрался небольшой кружок знакомых профессора, привезли медиума — молодую женщину, хрупкую, с очень бледным, нервным лицом. Погасили свет, зажгли свечи, Гронского попросили придумать задание. Он был чужаком среди собравшихся, наверняка никто из них не знал его адреса, и он предложил определить, где он остановился. Женщина принялась описывать улицы, перекрестки, дома — все, что ей встречалось по мере приближения к объекту,— разумеется, мысленного приближения. Так она достигла пригорода, садика, окружавшего дом, приотворенной внутрь калитки...

— И здесь я сказал — стоп!..— Гронский ладонью накрыл свой стакан и с веселым торжеством огляделся.— Стоп!— сказал я, то есть не сказал, а подумал. До сих пор все было примерно так, примерно правильно, хотя в общем-то достаточно было представить, что я живу в пригороде, как остальное напрашивалось уже само собой: домики, заборчики,— это было всюду... Но дальше начиналась явная несуразица, вот с этой калитки. Дело в том, что моя хозяйка, медицинская сестра, в тот день дежурила в больнице, а перед тем, как уйти, она всегда плотно затворяла калитку, закрывала ее на задвижку и меня просила делать то же самое... Медиум описала дорожку до крыльца, потом мою комнатку, распахнутое в сад окно, стол — и на нем банку с букетом сирени... Между тем никакой банки с букетом у меня не было и быть не могло, мы с хозяйкой ушли из дома одновременно и довольно рано... Что же до окна, то хозяйка еще не выставила зимних рам, только собиралась... Короче, когда сеанс закончился, я обо всем этом рассказал, но чтобы, так сказать, удостовериться воочию, мы наняли двух извозчиков и поехали ко мае, через весь Ростов...

Гронский поднес ко рту стакан, чуть отхлебнул и, смакуя, лизнул языком повлажневшие губы. Пот катил с него градом. Рита подала ему свежий платок. Она хозяйничала: из того же, что и платок, объемистого чемодана появилась коробка с чашечками немецкого фарфора, серебряные ложечки — круглые, с крученой ручкой, и отливающая глухим медным блеском турецкая мельница, от которой ударило таким кофейным ароматом, какого, наверное, убогая эта гостиница и не слыхивала... Чудный старик, неожиданно подумал Феликс. Хоть в пустыне, хоть на краю земли, а остается самим собой: чашечки, ложечки, мельница — и не электрическая, а ручная, наверняка завезенная когда-то из Стамбула, дающая не крупный и не мелкий помол, а как раз то, что нужно... Кофейная мельница и молоденькая любовница, которая в зной варит кофе, а в сырую осень, когда в гостиницах еще не топят, а ревматические суставы начинают ныть,— согревает своим телом, гонит по жилам кровь...

— И что бы вы думали? Кто оказался посрамленным? Я, который все знал, или она, которая ничего не знала?..— Спиридонов, преданными, немигающими глазами следивший за Гронским, на ощупь выковыривал из новой бутылки припечатанную сургучом пробку. Наконец, это ему удалось, и он так же, не глядя, отлил себе полстакана. Вино булькало. Гронский поморщился, не прерывая рассказа.— Так вот: мы подъехали к моему дому и увидели, что калитка приотворена... Мы вошли в мою комнату — вход в нее был отдельный, боковой — и увидели на столе, на белой скатерти банку с водой и в ней — роскошный букет сирени. И окно, распахнутое в благоухающий ночной сад.

Он мастерски выдержал паузу.

— Все объяснилось просто,— с благодушным смешком сказал Гронский.— Моя хозяйка неважно почувствовала себя на дежурстве, ее отпустили. Дома она проглотила пару таблеток, отлежалась и затеяла предмайскую уборку... Вот вся разгадка.

— Да, но от этой разгадки все остальное как раз и становится вдвойне загадочным!— прищурился Карцев.— Насколько я понял, вашим примером вы хотите доказать...

— Что вы!— Гронский с преувеличенным испугом вскинул обе руки вверх.— Я ничего не хочу! Я только рассказываю, что произошло на моих глазах. И это единственный за мою жизнь случай, когда ничего нельзя объяснить...

— А телекинез?— спросил Феликс, потягивая из стакана.— Как вы относитесь к телекинезу?

— Это когда сигарету катают по столику?..— Гронский снисходительно усмехнулся.

— Да,— сказал Феликс.— И сигарету... Я сам видел кинопленку с Кулигиной, а Виноградову наблюдал за работой...

— Кулигина?..— Гронский поморщился.— Это та самая, которая попалась на мошенничестве... Вы слышали?

Ага,— подумал Феликс,— он все знает, все слышал, и только прикидывается... Или в нем говорит соперничество — все-таки один клан...

— Слышал,— подтвердил Феликс.— Но тем не менее я видел сам...

— Вы видели!— рассмеялся Гронский.— А я не видел, зато знаю цирк с двадцать пятого года. На моих глазах работали Эмиль Кио, Алли-Вад, Клео Доротти, Орнальдо... К чему сочинять новые слова, вроде этого телекинеза, когда существуют старые, например — иллюзион?..

— Ну,— возразил Феликс,— это не одно и то же...

— А по-моему, дело не в названии!— сказал Спиридонов,— Цирк есть цирк!— Он ткнул вверх указательным пальцем и победоносно огляделся.

— Вот именно,— подтвердил Гронский. Перед ним уже стояла чашечка с кофе, и Рита быстро и ловко наливала остальным. Феликс поставил блюдечко к себе на колено. Кофе в белом колечке фарфора казалось черным. Как глаза у Айгуль, точь-в-точь, пришло Феликсу в голову, когда та, размешивая ложечкой сахар, бросила на него слегка подобревший, оттаявший взгляд.

— Вот именно,— сказал Гронский.— Телекинез, кожное зрение... Все это не стоит какого-нибудь сравнительно простого номера из тех, какими поражал современников, положим, великий Гудини... Вы слышали о его аттракционе со статуей Свободы?..

Феликс что-то такое помнил, но смутно.

— Так вот. Он собирал у зрителей носовые платки, запечатывал в пакет и у всех на виду сжигал. Затем подавались автобусы, и все желающие ехали к статуе Свободы. Там, на самом верху, находился ящик, в котором лежали сожженные платки — целехонькими, как вы понимаете, при этом сторожа божились, что за несколько последних часов никто возле статуи не появлялся!

— Как же это могло быть?— Айгуль не отрывала глаз от Гронского.

— Об этом писали,— сказал Феликс.— И как его заковывали в кандалы, зашивали в мешок и кидали в реку, а он выплывал живым и невредимым...— Его отчего-то вдруг начали раздражать и этот старик, и разговор о Гудини.

— Но как,— с тем же простодушием воскликнула Айгуль,— как ему это удавалось?..

— Вам,— потирая руки, сказал Гронский, взблескивая стеклом очков,— вам, милая девушка, или ему — он бесцеремонно ткнул пальцем в Феликса,— или ему, или ему,— он указал на Карцева и Спиридонова,— никому из вас это бы не удалось. А великому Гудини... Заметьте, я сказал не Гудини, я сказал — великому Гудини... Так вот, великому Гарри Гудини это удавалось блестяще!..

— Одно из двух,— сказал Карцев.— Или тут многое придумано, или он применял особую технику, которая делает неотличимым шарлатанство от искусства... Впрочем, одно из трех: третье — это прямая связь с потусторонними силами.

Он, не сморгнув, отхлебнул из своей чашечки.

— Ни то, ни другое и ни третье!— весело объявил Гронский.— И техника тут не при чем. То есть — да, в какой-то мере... Но — и только! Пусть попробует кто-нибудь повторить то, что делал Гудини,— уверяю вас, ничего не выйдет!

— Почему же?— переспросил Карцев.— Если все соблюсти в точности?..

— Все равно,— ничего не получится! И по одной-единственной причине: то, что было доступно великому Гудини, не сумеет повторить никто!.. Я думаю даже, что и сам Гудини многого не понимал. Например, это его завещание... Он верил, что в самом деле опишет способы, которыми пользовался,— и тайна будет раскрыта. Нет!.. У каждой тайны есть еще своя тайна,— «тайное тайных», написано в библии,— и лишь тот воистину овладевает тайной, кому отверзнётся эта тайна тайны, «тайное тайных»... А тайна эта — сам Гудини, великий Гудини!.. — Прекрасно!— сказал Спиридонов, поднимая над головой стакан с вином.— «Тайна тайны»... Чокнемся за тайну тайны!.. Ритуся, ручку!..— Он ухватил Риту за руку, которой она держала кофейник, и чмокнул в запястье.