Ночь предопределений - Юрий Герт

Бек произнес все это без запинки, как будто читал находящийся у него перед глазами текст.

— Вот, пожалуйста!..— Гронский развел руками — жестом фокусника, в заключение эффектного номера демонстрирующего публике, что ладони у него пусты.

Все смотрели на Бека. Поправив очки, он едва заметно улыбнулся тонкими губами и сел.

— Откуда вы все это взяли, Бек?— спросил, ухмыльнувшись, Карцев. Бек назвал какое-то издание, Феликс в точности не разобрал, да и произнес его Бек по привычке тихо и невнятно, почти не разжимая губ.

Занятный мальчик, решил Феликс. Было приятно смотреть на его серьезное, в нежном пушке, лицо.

— Все-таки странно,— прищурился Жаик и переложил портфель с одного колена на другое,— Ведь если такое наказание... Нужны доказательства, улики...

— Значит, нашлись улики!— загремел Спиридонов,— Датский суд!..

Карцев кивнул, давая понять, что датский суд — не шутка.

— Подумаешь, — сказал Феликс, его отчего-то все больше злил Карцев.— «Весь мир — тюрьма, и Дания — подлейшая...»

Все рассмеялись.

— Ну-ну,— сказал Карцев,— со времен Гамлета и там кое-что изменилось..,

— А кстати,— повернулась к Беку Айгуль,— если пожизненно, то почему только пятнадцать? ..

— Только?..— Спиридонов присвистнул.

— Его амнистировали,— пояснил Бек, поправляя очки.

— Кого амнистировали?— спросил Спиридонов.

— Нильсена,— сказал Бек.— Бьерна Шоу Нильсена.

— А тот, который в самом деле убил?— спросил Жаик.— Хар... Хар...

— Пауль Хардруп,— сказал Бек.— Он тоже отсидел пятнадцать лет, правда, не в тюрьме, а в психиатрической лечебнице. И когда его выпустили, он заявил, что историю с гипнозом он выдумал.

— Как выдумал?..— возмутилась Рита.— Чего же вы нам дурите головы?..

— И правда, Бек,— сказал Карцев,— что за чепуха? Если Нильсен не виновен, то ваша история с внушением...

— Ничего не доказывает,— слегка оживился Бек.— А вы подумайте.

— Ничегошеньки не понимаю!..— всплеснула Рита руками.

— Да нет,— сказал Жаик, помолчав,— он в сущности прав. Если присяжные такое решение вынесли... Они в частном случае могли ошибиться, но в запасе у них обязательно имелись прецеденты. Там, на Западе, всегда ссылаются на прецеденты...

— Совершенно верно,— подтвердил Карцев.

— Так что для того, чтобы засадить этого бедолагу Нильса...

— Нильсена,— поправил Бек.— Бьерна Шоу Нильсена...

— И Хар... Хар...

— Хардрупа, Пауля Хардрупа...

— Чтобы их засадить,— сказал Жаик,— нужны были соответствующие прецеденты...

Прецеденты?.. Ох уж этот, законник Жаик!..— Но Феликс не стал спорить. Проблемы внушения, гипноза, передачи мыслей на расстоянии когда-то увлекали его, однако давно уже перестали интересовать. И у истории, рассказанной Беком, были на памяти Феликса свои, так сказать, «прецеденты». Телепатическая связь с «Наутилусом», мысленная передача информации американскими астронавтами, эксперименты, о которых с энтузиазмом писали в разное время,— все так или иначе оказывалось блефом.

Карцев позвякивал ножом о стакан, водворяя тишину.

— Как бы то ни было,— сказал Гронский, обмахиваясь платком,— судя по опыту, которым я располагаю, внушить можно абсолютно всё и всем!.. Если, разумеется, речь идет о вполне нормальных, здоровых людях.

Последние слова он обронил как бы невзначай.

Ну вот,— усмехнулся Феликс,— это уже становится интересным.

— Нормальных и здоровых...— повторил он — Это в каком смысле?— И отхлебнул из своего стакана.

— А в любом,— сказал Карцев, опередив Гронского.

— Не думаю,— Феликс стиснул в руке стакан,— Не думаю...— Ему вспомнился их утренний спор.

— И я,— сказала Айгуль. Она пододвинулась к Феликсу вместе со стулом.— А декабристы, например?.. Они что же, выходит... Или Сераковский?..

— Между прочим,— сказал Карцев,— они ведь довольно быстро скисли, ваши декабристы... Не все, конечно, я не обо всех говорю. Но что греха таить... Мне приходилось читывать не популярные брошюрки, а материалы следствия. Очень любопытное чтение, уверяю вас. Вы читали?

— Нет,— сказала Айгуль,— только все равно...

— А вы почитайте. Они издаются, том за томом. Хотя, конечно, здесь откуда же... Ну, выписать можно по МБА — почитайте... Про Трубецкого, который в ногах у царя ползал и твердил: «Ля ви, сир!.. Ля ви!..» Или про Иосифа Поджио?.. Их два брата было, младшего Иосифом звали, а старшего — не припомню...

— Александром,— подсказал Бек.

— Верно, Бек, Александром... Так вот, в материалах этих сохранились — и письма, и записки, и допросные листы, все честь по чести, и все про то, как этот младший, который Иосиф, топил старшего, любимого своего братца, и без особой надобности топил, так — со страху... Брат — брата...

— Что же,— сказал Феликс,— читывать и мы кое-что читывали... Про Лунина, который ни у кого в ногах не валялся и ни единого имени не выдал. Про Якушкина. Про Ивана Пущина, про братьев Борисовых... Братьев, между прочим, тоже братьев...— Спокойней, сказал он себе, спокойней... И хватит пить.— Он поискал глазами, куда бы поставить стакан, и поставил на пол, между ног.

— Иосиф Поджио,— сказал Бек,— семь лет провел в Шлиссельбургской крепости, а потом жил многие годы в сибирской ссылке. Все это время он тоже вел себя достойно...

— Видите!— сказала Айгуль. —А Сераковский?..— Она даже привстала от возбуждения, но потом опять села.

— Это кто — Сераковский?— спросил Гронский подозрительно.— Поляк?

— Поляк. Но главное в нем то, что он был русским революционером-демократом...— выпалила Айгуль.— Он, когда жил в Петербурге, был из самых близких сподвижников Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, печатался в «Современнике», а в 1863 году возглавил восстание литовских крестьян. И за это его казнили на эшафоте, в Вильне...— Она растерянно взглянула на Феликса и запнулась, явно не зная, надо ли продолжать.

— Это вы о нем рассказывали в музее?— спросил Карцев.— А не открыть ли нам эту коробочку?— Он вытянул из сетки затерявшуюся там, в дебрях привядших стрел молодого лука, коробку марокканских сардин.

— У вас необыкновенная память,— съязвила Айгуль.

— Да не жалуюсь,— улыбнулся Карцев.— Значит, о нем?.. А где консервный нож?

— И что же?—сказал Гронский.— Что ему было надо в этой Литве? Вашему Сераковскому?..

— Видите ли,— проговорил Феликс мягко, со снисходительно-разъясняющей интонацией,— видите ли, восстание 1863 года было, как сказали бы теперь, вполне интернациональным по составу. Поляки, русские, литовцы, украинцы, венгры... Даже итальянцы там были, их Гарибальди прислал. Да и сам Зигмунт отлично понимал, что только в союзе с русским народом, только в совместной революционной борьбе возможна победа над царизмом. Это все они тогда понимали — и Герцен, и Чернышевский, и «Земля и воля»...

— Так-так...— Гронский, слушая Феликса, не сводил глаз с Айгуль.— И вы говорите, его казнили?

— Его повесили,— сказала Айгуль.— Приговорили к расстрелу, но Муравьев заменил расстрел повешением...— Под пристальным, с затаенной насмешкой, взглядом Гронского ей было явно не по себе.

— Он был урод или калека?— спросил Гронский.

— Ну, что вы!— с укором, который могло извинить только неведение, произнесла она.

— Его не любили женщины?

— Ну, что-о-о вы!— тем же тоном проговорила Айгуль и снова оглянулась на Феликса.— Это Зигмунта Сераковского!..

— А что,— сказал Карцев,— Лермонтова не любили, хоть он и Лермонтов.

— У Сераковского жена была такая красавица,— с пылом возразила Айгуль.— Вы бы на нее посмотрели...

— А дети?— осведомился Гронский.

Ну и скотина, подумал Феликс.

— У них вот-вот должен был родиться ребенок...

Ничего не подозревая, она шла прямиком в капкан.

— Значит, и с этим у него было все в порядке... Тогда ему, может быть, не везло в карьере? Он ведь был честолюбив, наверное, и когда год за годом его обходили, когда он всю свою жизнь просидел чиновником для мелких поручений...

— Чепуха какая!— вспыхнула Айгуль..— Чиновником?.. Для мелких поручений?..

— Он был офицер Генерального штаба,— пояснил Жаик.— И по личному заданию военного министра Милютина готовил проект отмены телесных наказаний в армии. Его собирались вот-вот произвести в полковники...

— Он ездил за границу, на Международный статистический конгресс... Был знаком с Гарибальди, Мадзини... Я не говорю уже о Герцене, Огареве...— В голосе Айгуль слышалась откровенная досада.— Вы заходите к нам в музей...

— Прекрасно!— сказал Гронский.— Значит, и с этой стороны все у него было прекрасно? Даже за границу, говорите, ездил?..

В глазах его появилось давешнее жестокое выражение, он играл Айгуль, как кот мышью.

— Он был в Англии, на конгрессе,— сказала Айгуль,— потом во Франции, в Италии, в Марокко...— Взгляд ее упал на коробку, старательно открываемую Карцевым.