Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

И уж совсем всполошилась Василиса, когда, закрыв дверь за Мишаней, унесшим шефа на руках, обнаружила вдруг, что платье у нее надето на голое тело.

«Господи, да что же тут творилось?!» — испуганно подумала она. Сердце у нее отчаянно застучало, в глазах потемнело. Василиса кинулась к изголовью огромной, безумно развороченной, заляпанной какими-то подозрительно бурыми пятнами постели. Пистолет был на месте. Там же, под подушкой, лежали и трусики с лифчиком…

Низ живота тупо ныл.

«Ну что, лягушка-поскакушка, кажется, ты допрыгалась!..» — пытаясь стереть перед зеркалом синеватое, похожее на укус пятно на шее, сказала себе Любовь Ивановна.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой шикарный джип «гранд-чероки» таинственно исчезает

В 11.30 Митрич ударил в гонг, и Василиса, шарахнув дверью так, что посыпалась штукатурка, побежала вниз по мраморной лестнице.

Щеки ее пылали после полуторачасового, с яростными намыливаниями, душа. Волосы ее были подобны пламени. Глаза метали молнии. Не рискну предать огласке мысли, бурно роившиеся в ее голове. Как известно, слово, а тем паче изреченное, — материально, с этим сейчас не спорят даже самые отпетые марксисты. Однажды я потехи ради сочинил смерть одного ненавистного мне политического деятеля. Дня через три после того, как это случилось, он был убит самонаводящейся ракетой. 12 мая в ДК имени Крупской я, поглядев на часы, подумал: «Ага! Вот уже и половина четвертого! Сейчас по всем законам черной мистики должны возникнуть два небритых амбала в кожаных пиджаках. Глядя на меня исподлобья, они спросят: „А где Любаша?..“» Надо ли говорить, что так оно и вышло?! Из соображений государственной безопасности ни словом не обмолвлюсь. Дабы не накликать беду на Отечество, я умолчу, дорогие читатели. Скажу лишь, что мысли эти были нелицеприятные и очень даже оппозиционные…

Чуть не сбив с ног халдея, она влетела в восточную гостиную, где бледноватый, но уже вполне живой Константин Эрастович, поджидая ее, сидел со свежим номером «Коммерсанта» в руках.

— И имейте в виду, — продолжая внутреннюю полемику, прошипела клокочущая Василиса, — имейте в виду: ничего — вы слышите?! — ничегошеньки между нами не было!..

Господин Бессмертный, сидевший за столом по-домашнему — в халате и в турецкой феске, — удивленно воззрился на разгневанную гостью:

— Любовь Ивановна, голубушка, а что было-то?.. Ну, попрыгали, побесились малость… Вы зачем-то пальмы мои в сад повыкидывали. Мишане глаз подбили, мне в душу плюнули… Вы что, думаете, я шутил?! Я ведь на полном серьезе. Хотите, опять на колени встану, как давеча? Ну, хотите?..

— Вы о чем это? — растерялась Василиса.

— Не помните!.. Ай-ай-ай! А ведь я просил, умолял, целовал краешек платья. «Любовь Ивановна, милая, — обливаясь слезами, говорил я, — не уезжайте, не покидайте меня. Вот вам мое сердце и моя рука!..»

— Видала я вашу руку! — намазывая хлеб маслом, фыркнула виновница ночных беспорядков.

— Я покончу с этим, я вылечусь! — ударил себя в грудь Константин Эрастович. — Вот честное капиталистическое! Не верите?

— Верю только зверю, — нахмурившись, сказала Любовь Ивановна, — пуле да ножу, а прочим — погожу. Шутка переходного периода.

— Шуточки у тебя…

— Ага, мы, значит, и на брудершафт пили!

— Пили, — подтвердил господин Бессмертный. — И целовались троекратно.

— Слушай, Костей, — сказала Василиса, — ну скажи честно — на кой я тебе нужна?

— Честно?.. — Константин Эрастович свернул газету. — Нравишься ты мне: вон какая сильная, здоровая — кровь с молоком! Может, и наследника мне такого же родишь…

— Черта лысого я тебе рожу! — долбанула кулаком по столу Василиса. — Понял?!

— А чего ж тут непонятного? — пожал плечами Кощей.

— На брудершафт мы, стало быть, пили. Что еще было?

— Ты из маэстро Мефистози столовое серебро вытряхивала.

— То есть как?

— Обыкновенно. Держала за ноги и трясла. А они из него сыпались: вилки и ножи, которые он спер у меня… Потом мы песни пели.

— Русские?

— Народные, уж такие, блин, самобытные…

— Это хорошо, — одобрила Любовь Ивановна. — Дальше… Что в моей спальне было?

— В будуаре?.. Ты ложилась спать, я постучал. Зачем? А все за тем же: отговаривал, уговаривал, просил, умолял… Тогда ты стала собирать сумку. Я пытался помешать. Ты ударила меня, я упал. Я упал и… и заплакал. Горько, безутешно…

— Бедненький! — вздохнула Василиса, которая от мужских слез становилась буквально сама не своя. — И тут… и тут я начала жалеть тебя?

— О-о!.. Ты прижала мою голову к своей груди и зарыдала со мной вместе…

— Что было потом, чудовище? — вскричала Любовь Ивановна, лившая из кофейника мимо чашки.

— Потом?.. Потом ты высморкалась в простыню и, всхлипнув, шепнула мне: «Угомонись, мужик, у меня месячные…»

— Прямо вот так и сказала?! Боже мой, какая же я стерва!.. Тебе кофе подлить?..

Больше ничего такого интересного за завтраком не произошло. Она уже поднималась по лестнице, когда Константин Эрастович вдруг сказал:

— Да, кстати, билет вам, милостивая государыня, уже заказан.

— Билет? — остановилась Василиса.

— Авиабилет на Минводы. Отлет через два часа. Мишаня внизу, в машине…

— Господи! — только и сказала несостоявшаяся миллиардерша.

«Ну хорошо, хорошо, допустим, я кругом не прав, — терзался сомнениями Магомед. — Ашот Акопович никаких тайных замыслов не имеет, два сопливых придурка за мной втихаря не следят, телефон на Староконюшенном не прослушивается. Допустим, что этот вот небольшой пакетик в моих руках — ага, полиэтилен, в который он завернут, не только завязан крест-накрест бечевочкой, но еще и запаян, — допустим, что посылочка сия и в самом деле содержит то, что на ней карандашиком написано: „Тертый корень чемерицы“… Допустим! Но что же следует тогда из этой более чем странной комбинации? Уж не то ли, что я — Борис Магомедович Базлаев — ровным счетом ни шиша не понимаю в происходящем…»

Сделав столь неутешительный для себя вывод, Магомед, сидевший на своем привычном — по правую руку от водителя — месте, щелчком выбросил только что прикуренную сигарету в проносившиеся мимо зеленя за кюветом шоссе.

Звонок, которого он так ждал,