Темница тихого ангела - Екатерина Островская

Алексей Романович открыл дверцу холодильника, сразу же обнаружил среди хозяйского изобилия упаковку мексиканского пива, вынул бутылочку, поднес к губам и замер, вспомнив слова ребенка: какая еще новая квартира? Зачем человеку, живущему в подобной роскоши, еще один дворец благополучия?

Открылась входная дверь. Вернулся приятель с женой. Они долго шептались о чем-то, вероятно, ошарашенные внезапным появлением старого друга, обсуждали, каким образом объяснить внезапное преображение их жилища. Наконец на кухне возник приятель в прокурорском кителе, обнял гостя и спросил:

– Что будешь пить?

Шамин пожал плечами.

– А я вот, – вздохнул прокурор и показал рукой на все то, что было вокруг, – ремонт сделал. Бабка, понимаешь, умерла – так после нее наследство привалило.

Он врал и знал, что университетский приятель понимает это.

– Я, кажется, догадываюсь, о какой бабке идет речь, – произнес Алексей Романович. – Только зачем освобождать подонка? Теперь шестнадцатилетний урод будет уверен в безнаказанности любых своих действий, потому что можно купить прокурора. Вчера он родную бабушку лично замочил, а завтра закажет папу с мамой, но так, чтобы против него никаких улик уж точно не было. Неужели его папашка, наплевав на память о своей матери, купил тебя?

– Зря ты так. Скажи еще мне спасибо: его отец требовал, чтобы мы возбудили против тебя уголовное дело за то, что ты силой выбил признательные показания у невиновного мальчика. Но я отказал.

– Спасибо! – ответил Шамин. – А папаша не просил тебя отыскать настоящих убийц? Меня он умолял об этом, предлагал любые деньги. Хотел сам с ними разобраться. Кстати, а второго тоже освободили?

– Нет, тот взял все на себя. Только его признали невменяемым и отправили на принудительное лечение.

– А теперь слушай меня! Я скажу, что будет дальше: не пройдет и года, как второго подонка выпустят из клиники. Он будет уже сломан и, скорее всего, и в самом деле тронется умом. Он вернется к нищей матери и сестре, которые будут рыдать от жалости к нему. Его стоит пожалеть: не он придумал убийство, не он задушил старушку и зарезал собственную бабушку. Он соучастник, но не убийца. Он бы получил свое по закону. Его мучила бы совесть. Но теперь он проживет недолго – вряд ли больше недели после того, как выйдет из психушки. Труп пацана со следами самых страшных пыток отыщут в каком-нибудь подвале. Тот самый убитый горем папашка попросит об этом кого-нибудь. И смерть глупого ребенка будет уже на твоей совести.

– Его никто не заставлял идти на убийство.

Алексей Романович не стал задерживаться в гостях. Послал бывшего приятеля подальше и пошел домой. Но стало ему вдруг так тошно, что ноги сами принесли его в универсам. Шамин взял бутылку водки, подошел к кассе.

– А тебя, ментяра, я обслуживать не собираюсь, – сказала кассирша с пышной прической и крикнула: – Подходите! Следующий!

Алексей Романович узнал ее – это была любительница мальчиков. Именно эту темпераментную женщину он заставил вернуть вещдоки, пригрозив, что расскажет про ее похождения мужу и семнадцатилетнему сыну. Забирая сережки и колечко, Шамин посоветовал: «Хватит по мальчикам ударять – добром это не кончится!»

– Я их любви обучаю, знаешь, как это прикольно! – ответила она, улыбаясь и не спеша вынимая из ушей сережки с мелкими бриллиантиками.

Она и теперь улыбалась красиво и нагло.

Алексей Романович бросил на прилавок деньги, сунул бутылку в карман, но домой не пошел, вернулся в управление, подготовил документы на закрытие дела того самого студента, посчитав, что несправедливо сажать перетрусившего наркомана, когда освобождают убийцу собственной бабушки.

Через неделю возле парадной дома, в котором жил Алексей Романович, его поджидал отец того студента. Теперь он был спокоен, негромко поблагодарил за снисхождение и сунул в руки Шамина подарочное издание книги об истории Государства Российского. Следователь взял книгу за две обложки и потряс – изнутри ничего не высыпалось.

– Почитаю как-нибудь, – сказал Алексей Романович.

Но дома, сидя на кухне, давясь надоевшими пельменями, все же пролистал книгу. К некоторым страницам резиновым клеем, чтобы сидело прочно, но снималось без усилий, присобачены были банкноты по двести евро. Всего двадцать штук. Шамин не стал вынимать купюры, просто поставил книгу на полку между томом «Комментариев к Уголовному кодексу России» и старым учебником по криминалистике.

Наутро, придя на службу в управление, он подал рапорт об увольнении. А вечером из дома позвонил все же отцу того студента и поинтересовался, откуда тот взял столько денег?

– Продали машину «девятку» и гараж, – ответил отец студента, – за полцены отдали. Да бог с ними! Наживем… Спасибо вам за сына: он теперь совсем другим стал…

Глава четвертая

Для общества человеческая жизнь должна быть одинаково ценна независимо от того, у кого ее отобрали – у взлетевшего на космическую высоту политика или у опустившегося на дно человека. Хотя и с этим утверждением можно поспорить: от лживого и продажного политикана вреда больше, чем от нищего, выгребающего объедки из помоечного контейнера. Об этом и подумал адвокат Шамин, когда решил защищать Татьяну Рощину, зная, что в России тяжесть наказания определяется не личностью убийцы и мотивами преступления, а общественной значимостью жертвы. И с этого он начал свои рассуждения.

Кому выгодно убийство Михаила Юрьевича Рощина? Вероятно, очень многим. Может, конкурентам по бизнесу? Вполне, хотя Рощин отошел от непосредственного управления предприятиями, в которых участвовал как акционер или учредитель. Теперь за него работали опытные менеджеры, которых он даже не контролировал – не хватало времени. Разве не может случиться, что кто-то из этих управленцев заказал его, чтобы исключить даже саму возможность контроля? А кому Рощин мешал как политик? Опять же многим. Как депутат он не представлял никакой угрозы, но как руководитель оппозиционной партии был опасен чрезвычайно. «Народное вече», созданное как общественная организация, никем не воспринималось всерьез до тех пор, пока не заявило себя на выборы в Государственную думу. Казалось бы, что с того? В новой России даже партия любителей пива в свое время участвовала в выборах и набрала почти один процент голосов, что очень мало, учитывая всенародную любовь к этому напитку и финансовые ресурсы пивных корпораций. У «Народного вече» не было телевизионной рекламы, не стояли плакаты вдоль дорог, не висели растяжки над улицами городов, не сновали меж городами агитпоезда с обкуренными звездами эстрады, которые в перерывах между концертами и пьяными тусовками весело агитировали за кого-то – им все равно, кого представлять, лишь бы деньги за это приносили регулярно в картонных коробках из-под оргтехники. К слову, теперь всегда агитируют не за что-то, а за кого-то. А Михаил Юрьевич Рощин не агитировал и не призывал. Он приходил на теледебаты, где уже сидели тяжеловесные политические звезды и спорили о проблемах малого и среднего бизнеса, о необходимости укрепления демократии и правопорядка. Он приходил и молчал, а рядом с ним сидела старуха-крестьянка с черными мозолистыми руками. А когда, наконец, слово предоставляли общественной организации «Народное вече», он говорил без всякого агитационного пафоса:

– Я ничего не хочу доказывать этим людям. – Он показывал на аудиторию студии. – Но каждый из тех, кто слышит меня сейчас, знает, чего хочет он сам и что надо для этого делать. Я промолчу, но, поскольку эфирное время для нашей организации выделено, попрошу сказать человека, который мудрее вас всех, и меня в том числе. – И обращался к крестьянке: – Матрена Ивановна, скажи, родная, что-нибудь.

И старуха смотрела в объектив телевизионной камеры выцветшими глазами и просила тихо:

– Не ссорьтесь, сыночки! И водку не пейте! От злости и от пьянства держава наша рухнет и деток наших раздавит. Любите друг друга и каждого, кто крест на себе носит.

– Что за бред! – кричал в студии кто-то из оппонентов. – Это же пропаганда православия и мракобесия! У нас церковь отделена от государства. Лично я вообще некрещеный по принципиальным соображениям, и детей своих не собираюсь крестить.

А старушка тихо отвечала:

– Каждый крест носит: кто на груди, кто в душе своей, а кто на горбу своем.

Михаил Юрьевич поднимался, осторожно брал за талию старую крестьянку и говорил нежно:

– Пойдем, Матрена Ивановна, отсюда. Пойдем к народу нашему.

Поначалу Рощина приняли за клоуна. В газетах начали потешаться над ним. В другой раз он привез с собой слепого человека в инвалидном кресле, у которого не было ног и одной руки. Все вокруг ожесточенно спорили, и каждый доказывал, что именно за его партией правда. А когда Рощину предоставили слово, тихо стало не только в студии, но и, наверное, во всей стране.