Post Scriptum - Марианна Альбертовна Рябман

Прошло два дня. Впрочем, в доме ничего не изменилось. Антон Андреевич по-прежнему ни с кем не говорил, и не спускался к столу. Анна Антоновна страдала в одиночестве, отец не пожелал обсуждать с ней отъезд матери и братьев, и она переживала все молча, в себе, находя утешение только в беседах с Полиной Евсеевной, которая любила и жалела её.

– Я вот всё думаю, думаю, и никак не умею понять, – говорила она, подбирая слёзы шелковым платком, – как же это, матушка, уехав, братьев моих взяла с собой, а меня оставила, неужто она совсем никогда ко мне любви не имела, за что же она так со мной? И ещё я всё стараюсь представить, где она сейчас, вспоминает ли о нас, может быть даже грустит… Впрочем, способна ли она грустить, для этого ведь нужно иметь сердце. А бросить вот так, внезапно и с лёгкостью, свой дом, мужа и дочь, один только бессердечный человек и сможет.

– Не спеши судить свою матушку, – утешала её Еспетова, – Тебе теперь легче, чем ей. Ты ни в чем не виновна, не принимала решение предать кого-то, при тебе осталась совесть, такая же чистая, как и прежде. Анфиса же, совсем другое, она прошла всё это, наверное в муках, объятая сомнениями и страхом, пожалей хоть ты её, ведь она именно в жалости и нуждается. Жизнь твоя не оборвалась, она дальше идёт, и в ней ещё столько доброго будет, хотя сейчас тебе и трудно поверить в это. А главное, венчание твое близится, и никаких помех этому не существует.

– Всё так тетушка, – говорила тихо Анна Антоновна, – однако я отчего-то, в последнее время всё о смерти думаю… И, признаюсь вам, в страхе я живу.

– Что ты говоришь такое, голубушка? Зачем думаешь о таком?

– Да я ведь и не хочу о том думать, мысли сами являются, против воли моей. И сны мне теперь снятся одни только мрачные. Раньше я всегда счастлива была во сне. Даже на ночь загадывала, что увидеть хочу, и непременно именно то и видела. А нынче всё вовсе не так. Порою, поверьте мне, боюсь засыпать, наперед уже знаю, что скверное увижу.

Еспетова придвинулась поближе и обняла племянницу, ласково погладив её по голове.

– Бедная, бедная ты моя девочка, как же ты в самом деле страдаешь, – ласково прошептала она.

Шли дни, один за другим, и спустя ещё некоторое время, Филарет Львович начал наконец выходить из своей комнаты. Сумев каким-то необъяснимым образом, овладеть собой, он стал теперь намного веселее, чем раньше, оправдав столь долгое затворничество, внезапно разыгравшимся приступом хронической болезни. Он беззаботно слонялся по дому, то и дело заводя разговоры о предстоящей свадьбе, со всеми, кого встречал на своем пути.

Однажды, довелось ему присутствовать при такой сцене: в столовой, после ужина, Катя, как всегда расторопно, вытирала вымытую уже посуду. В дверях показался Смыковский, даже не заметив учителя, сидящего с книгой в углу, он сразу обратился к Кате, с просьбой развести для него порошки от мигрени и бессонницы.

Катя всплеснула руками.

– Только порошки? – сокрушаясь переспросила она, – а может быть студня отведаете барин? Нынче тресковый студень добрый получился.

– Нет, нет, ничего не надо, – ответил Антон Андреевич.

Тяжело вздохнув, Катя поспешила исполнить веление барина, и повернувшись к столу, потянулась через него за графином с водой. Однако движение ее оказалось неловким, и при том, она случайно потянула за один конец скатерти. В тот же миг, на пол посыпались чашки и тарелки, разбиваясь со звоном, в дребезги.

– Ах ты, Господи! – запричитала женщина, – и упав на колени, принялась собирать с пола осколки, – Господи, Господи, – повторяла она, – чашки мальчиков разбились! И Митенькина, и Мишенькина.

– Какая ты неловкая Катя, – раздраженно произнес Смыковский, с сожалением взглянув на разбившиеся чашки сыновей.

– Вот несчастье то какое, – заплакала Катя, – ведь ничего я худого не хотела, только в буфете прибрать. Вот ведь беда. Поглядите барин! А барыни то чашка целехонькая, даже и краешки все целые!

Виновато улыбаясь, она поднялась с колен и протянула чашку Антону Андреевичу. Он взял ее в руки. Молочно белая, с позолоченной ручкой и перламутровым ободком, она блестела, кажется больше, чем обычно. Взгляд Смыковского стал злым, колючим.

– Ну разумеется, что же с ней будет, – чуть слышно произнес он, и размахнувшись, со всей силы, бросил чашку вниз. Она ударилась об пол, зазвенела и разлетелась мелкими осколками во все стороны. Испуганная Катя, вздрогнула и прижалась к стене.

Когда Антон Андреевич, не проронив более ни одного слова, так и не приняв порошки, молчаливый, задумчивый, вышел из столовой, Катя расплакалась вновь.

Отложив книгу, к ней направился Филарет Львович, наблюдавший со вниманием за всем происходящим.

– Не следует так расстраиваться, разбила что-то, с кем не бывает, – произнес он, стараясь изобразить выражение сочувствия на лице.

– Да ведь не чьи-то, а сыновей его чашки, – никак не успокаивалась Катя, – ах, как это худо. Он итак уж весь извелся, места себе не найдет, не спит, не ест, света по ночам не гасит, вот горе то какое на его голову пришлось, не пожелаешь такого никому.

– Что же это!? – изумился учитель, – он был так груб с тобой, так не сдержан, того и гляди, рукой бы приложил, а ты, между тем, ещё и жалеешь его? И вовсе тебе не обидно, что он с тобой так?

– Да кабы он по злобе, а так ведь не на что и обижаться, болеет барин… Душой болеет…

– Доброта, доброта кругом! Неуместная! Куда не взглянешь, одно сострадание и участие, вот мол мы какие, на нас барин свой гнев спустил, а мы ничего, не серчаем!

И раздосадованный Филарет Львович, покинул столовую, позабыв от возмущения, даже книгу свою.

IX.

Шло время. Зима красивая, настоящая в своей суровости, воцарилась повсюду. Кругом было бело и холодно. Минула середина декабря, приближался назначенный день венчания Анны Антоновны и Филарета Львовича.

Учитель, словно перенявший привычку Андрея Андреевича, слушать у дверей, теперь всё чаще пользовался этим способом, чтобы, наверное знать обо всём происходящем в доме. В один из дней, ему повезло особенно. Проходя мимо библиотеки, он сумел различить за закрытыми дверями два голоса, Антона Андреевича и его дочери. Немедленно затаившись, приблизившись к дверям на цыпочках, и осторожно припадая к ним, он стал слушать.

– Батюшка, ответьте мне, прошу вас, не откладывается ли свадьба моя? – спрашивала взволновано барышня.

– Нет, Анечка, конечно же нет, – без промедления произнес Смыковский, – для чего же перекладывать? Венчание состоится, если только ты