Гавана, год нуля - Карла Суарес

прощения за то, что он взял для своей статьи мои идеи; если бы он начал извиняться, объяснять; если бы сказал о Маргарите… Не знаю, если бы он подал мне хоть малейший знак, все, возможно, пошло бы иначе, но он ничего этого не сделал, он ограничился лишь тем, что попросил меня успокоиться и снова поинтересовался, что со мной происходит. Тем самым он подтвердил, что обманывал меня много раз и не собирался совершить такую глупость, как раскаяться в грехах, не услышав конкретных обвинений. Эвклид всегда был очень умен. Я очень серьезно взглянула на него, вздохнула и сказала, что он знает Анхеля потому, что был его свекром, но предпочел скрыть от меня эту незначительную деталь. Мой бывший преподаватель криво улыбнулся и, ставя лампу на стол, проговорил:

— А, вот оно что.

И добавил, что, раз уж Анхель мне об этом сказал, волноваться не стоит — он, Эвклид, мне все объяснит; это очень печальная история, но, видимо, пришло время назвать все его печали своими именами. Я, Хулия, — та, кого он любит больше всего на свете, и он никогда не смог бы причинить мне хоть малейший вред, а уж тем более — мне соврать. На самом деле он уже давно собирался мне обо всем рассказать.

Тут меня вновь охватило бешенство, просто захлестнула гигантская волна ярости, потому что в ушах все еще звучала его первая фраза: «А, вот оно что». И в этих словах сквозило облегчение, что-то вроде «как хорошо, что это не про другое», что-то типа «а я-то испугался».

— А почему ты мне сразу не сказал? — спросила я.

В это мгновение дали электричество — вот так, совсем неожиданно, зажегся свет, а Эвклид улыбнулся, глядя мне в глаза, и произнес:

— Видишь, все не так страшно! Да будет свет!

Я проигнорировала его улыбку и снова повторила свой вопрос, но на этот раз — громче: почему он мне соврал? Мой старый преподаватель снова попросил меня успокоиться и открыл дверь — крикнуть матери, чтобы она погасила лампу и не мешала нам, потому что мы хотим поработать над научным проектом. Она ответила, что постучит в дверь, когда будет готов ужин. Я повторила тот же вопрос — почему он мне солгал? На этот раз он не улыбнулся и заявил, что, коль скоро я в таких расстроенных чувствах, лучше будет избавить его мать и соседей от прослушивания нашей беседы. И включил радиоприемник, все ту же волну.

По его версии выходило, что он ничего мне не сказал ровно потому, что не представилось удобного случая. С самого начала мой интерес к Анхелю был для него очевиден, и сообщение о том, что парень был мужем его дочери, могло, с одной стороны, пробудить во мне ненужное любопытство, а с другой — вынудило бы его говорить о Маргарите. А мне хорошо известно, вернее, только мне и известно, к каким тяжелым для него последствиям привел отъезд его детей, сначала Маргариты, а вслед за ней и Робертико.

— Я впал в депрессию, Хулия, помнишь?

И эта депрессия стоила ему работы в университете, заката карьеры, конца его социальной жизни. В тот день, когда мы с Анхелем случайно встретили его на улице, ему захотелось обо всем мне рассказать, но потом он подумал, что лучше этого не делать, потому что моя история не имеет ничего общего с его историей. Вообще-то, прибавил он, следовало бы признаться мне также и в том, что он звонил моему парню с просьбой об одолжении: ничего мне не говорить. Это был такой джентльменский пакт, но раз уж мой ангел его нарушил, значит, так тому и быть. Эвклид всего лишь хотел для меня самого лучшего, поэтому и решился ему позвонить, хотя, по правде сказать, они практически не общались. Когда Маргарита жила с Анхелем, она с Эвклидом не разговаривала, так что этот юноша был для него больше призраком, нежели зятем.

— А зачем населять призраками твои мечты, Хулия?

Он сказал, что предпочел видеть в Анхеле моего парня, нового персонажа в своей жизни, а не зятя, которого у него никогда, в сущности, и не было, не супруга дочери, которая с ним не разговаривала, потому что так и не простила отца.

— Хулия, я же не один раз изменил, — уточнил он.

И я поняла, что этой своей фразой он мимоходом дал понять, что я у него не была единственной. Хотя мне показалось это неуместным — по той простой причине, что я никогда и не претендовала на исключительность: любовники — это два тела, обладающие друг другом, лишь пока длится идиллия, оканчивающаяся либо забвением, либо соучастием.

В это мгновение повисла пауза. Мы молчали. Эвклид думал, какие истины еще мне открыть. А я затерялась в своих воспоминаниях о вечере в «Лас-Каньитас» и о том, что рассказал мне Анхель. Я думала о том, насколько непротиворечивы откровения Эвклида и что ему вовсе не обязательно было говорить мне о других своих любовницах и о том, что он понятия не имеет, о чем узнал Анхель от Маргариты. В общем, обо всем понемногу. Итак, я погрузилась в свои размышления, пока Эвклид не прервал их, сказав, что таковы были его резоны, и он надеется, что я пойму, и если теперь мне известны все подробности, он хотел бы кое-что мне рассказать.

— Раз уж пролился свет, пусть он осветит все, — прибавил он.

Я ничего не произнесла: наступила моя очередь слушать, и, надо сказать, я была в нетерпении. Дочь его носила то же имя, что и ее мать, имя, которое повторялось в семье, — традиция, ничего особенного. Самое важное, о чем Эвклид хотел мне поведать, было то, что именно его жена Маргарита была владелицей автографа Меуччи, о ней он мне и говорил в первый раз, когда зашла речь о Меуччи, и скрыл он от меня ее личность ровно по той же причине — дабы не примешивать к этой истории мои чувства. Но поскольку я об этом уже знаю, теперь нет никакого смысла хранить секреты.

— Документ я видел дома, Хулия, он принадлежал моей жене, так что я абсолютно уверен в его существовании, поскольку держал его в своих руках, — заявил Эвклид.

Становилось интересно. Я изобразила удивление и улыбнулась:

— Значит, он у твоей бывшей жены.

Однако Эвклид покачал головой. Руководствуясь семейной традицией, разного рода сентиментальными соображениями и тому подобными вещами, мать отдала его своей дочери.

— В таком случае документ у твоей дочери,