Гавана, год нуля - Карла Суарес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я больше чем уверен, — заключил Анхель, — у кубинского человека будущего ног не будет вовсе, а будет малюсенький желудок и пара колес. А ты как думаешь?» — поинтересовался он, прежде чем положить в рот капусту и начать жевать с аппетитом дикаря.
Анхель фонтанировал идеями. Он заметил, что раз уж мы с ним колес не имеем, то, как это ни прискорбно, являемся представителями исчезающего вида. И расхохотался, приговаривая, что мне не стоит волноваться по этому поводу, потому что здесь у нас — страна мутантов, привычных к выживанию: если колес мы себе не отрастили, то, чтоб не сгинуть с лица земли, превратимся во что-нибудь иное. Самое удивительное, что он был прав. Думаю, что после того нулевого года все мы стали иными. Может, кому-то и тяжело это признать, но все мы изменились. Есть «до», и есть «после». Это как война, я тебе уже говорила, бомбардировок вроде не было, но живем мы словно в послевоенное время, выпустившее на волю самые примитивные инстинкты, в первую очередь — инстинкт самосохранения. Мы здесь, к счастью или несчастью, как тараканы, которые привыкают к отраве, чтобы выжить, и даже начинают ее любить. К счастью или несчастью. Не знаю.
Анхель продолжил говорить о Леонардо. Тем же презрительным тоном он заявил, что никогда не читал ни одного его текста и не собирается этого делать, что он, конечно же, не имеет никакого права указывать мне, с кем дружить, но ему с самого начала показался очень странным этот внезапный всплеск дружеских чувств Леонардо ко мне и эти его приглашения на литературные сборища.
«Хулия, моя Хулия, — сказал он, — сдается мне, единственное, чего хочет этот тип на самом деле, — подобраться к тебе».
Я его не поняла, и, видя выражение моего лица, Анхель улыбнулся, несколько раз потыкал вилкой в тарелку, так и не подцепив капусту. А затем изрек следующую мысль: мир слишком тесен.
«Леонардо знает, что он мне не нравится, — сказал он, — но при этом всеми доступными способами старается сблизиться, из чистого любопытства».
И он спросил, помню ли я историю с семейной реликвией Маргариты, и я ответила, что да. Ну так вот, оказалось, что, поскольку Маргарита была очень дружна с писателем, тот знал, что вместе с другими бумагами, входящими в эту фамильную реликвию, она хранит документ того самого итальянца, ну, с телефоном который, и, конечно же, очень этим документом интересовался для своего романчика. И что Леонардо думает, будто документ хранится у Анхеля. И тут вдруг разом, как будто что-то распахнулось — дверь, окно, не знаю, — хлынул поток света, ведь только что подтвердились мои догадки: писатель действительно знает о документе. Понимаешь? Я не произнесла ни звука, но сидела широко распахнув глаза и показывая, что история заинтересовала меня сама по себе. И Анхель продолжил. Сказал, что Леонардо утомил его звонками и просьбами показать документ и, ничего не добившись, кроме вежливого обращения и твердого отказа, теперь, очевидно, пытается использовать меня, имея в планах подобраться поближе за счет дружеских связей. Только хрен он чего получит, потому что документа у Анхеля сейчас нет. Этот клочок бумаги — часть наследия его бывшей жены, и в тот день, когда он сможет заполучить его обратно, он отдаст его вовсе не писателю, а законной владелице и закроет тем самым раз и навсегда главу своей жизни. Ангел мой был сердит, и я его понимала, но никак не могла упустить случая и поэтому спросила как бы между прочим:
— А где сейчас этот документ?
Он устало отмахнулся.
— У твоего приятеля Эвклида, — ответил он, нацеливая вилку на тарелку и намереваясь что-нибудь подцепить. И прежде, чем проглотить жалкий листик капусты, договорил: — Отца Маргариты.
К счастью, у меня в тот момент во рту ничего не было, иначе я точно подавилась бы. Отца Маргариты. Эвклид — отец Маргариты. Да, меня пронзила та же мысль, что и тебя: какого черта он ничего мне не сказал? Ярость моя была велика, хотя не такая оглушительная, как та, что нахлынула потом, но мне хватило: я не могла поверить своим ушам. Версия, в которой Эвклид был любовником жены Анхеля, казалась мне вполне адекватной, но — отец? Как это — отец? Именно это я и спросила, и Анхель, проглотив, подтвердил, что я все верно услышала: отец, родитель, тот мужик, который зачал его бывшую. Он также отец его друга, к которому Анхель часто ходил в гости, где познакомился с его сестрой, Маргаритой, из сестры друга превратившейся сначала в невесту, потом — жену, а после этого — бывшую жену, трансформируя тем самым отца друга в свекра, ставшего впоследствии бывшим свекром. И если Анхель мне не сказал об этом раньше, так это потому, что сам Эвклид через пару дней после того, как мы встретились посреди улицы, позвонил ему и попросил ничего не рассказывать мне о Маргарите, аргументируя свою просьбу моей с ним великой дружбой и тем, что вовсе не обязательно впутывать во все это его дочь — болезненную для него тему.
— Можешь представить, — сказал Анхель, — когда, обосновавшись в Бразилии, Маргарита потащила за собой и брата, каким это стало ударом для старика.
Я все еще не могла уложить все сказанное в голове, и Анхель, заметив мою растерянность, схватил меня за руку и сказал, что это чистая правда и что у Эвклида есть причины скрывать ее от меня.
— У Маргариты с отцом отношения были преотвратные, — пояснил он. — И задолго до своего отъезда она с ним уже не разговаривала.
Анхель был живым свидетелем этого многолетнего конфликта. Маргарита была очень близка с матерью, а Эвклид в те годы, откровенно говоря, не всегда вел себя пристойно, постоянно обманывая свою жену. Дочь этого терпеть не желала. Эвклид, по всей видимости, тип чрезвычайно интересный и пользовавшийся успехом у своих студентов, особенно студенток, ведь и Маргарита, и Анхель были в курсе сплетен о немалом количестве побед профессора в университете.
Я тоже была в курсе его побед, но предпочла, естественно, промолчать. Анхель смотрел на меня так, словно только что допустил непростительную оплошность и желал оправдаться. Сам-то он может понять Эвклида, заявил он, и, в определенной степени, даже может понять, почему тот просил не говорить мне о Маргарите: потому что в детстве она была его любимицей, светом его очей. «Сейчас
