Малыш, который живет под крышей - Дарья Волкова

Кира решительно натянула сверху футболку Макса. Длиной она оказалась аккурат с платьем. Кира уткнулась носом в обтянутое зелёной тканью плечо. Увы. Пахло то ли стиральным порошком, то ли, скорее всего, опять ополаскивателем, но уже для белья. Максом не пахло, ведь он надел ее пару часов назад, как сам сказал. И Кира задумалась вдруг, как он пахнет. Среди того, что стояло на белоснежных лепестках раковины, нашёлся и парфюм. Она сняла крышку с прямоугольного серебристо-серого флакона и вдохнула. Снова вернулись и тошнота, и головокружение, хотя аромат был, наверное, приятным. Просто слишком интенсивным, если его вдохнуть вот так, глубоко и из флакона. Но, кажется, именно им и пахнет от Макса – аромат горький и, в то же время, свежий. Словно вместе полынь и мята.

Кира одёрнула зелёную футболку. Вернула на место серебристо-серый флакон и щёлкнула замком ванной комнаты. Пора восстанавливать пробелы в памяти.

Он снова одарил ее внимательным взглядом. Остался доволен – чистым лицом и особенно своей футболкой на ней. Кире идут зелёный и его футболки.

– Я тебе чай сделал, – он кивнул на кружку, стоящую на столике рядом с пивным бокалом. – Пива не предлагаю, думаю, тебе пока не хочется.

– Да уж, – криво улыбнулась Кира. – Пожалуй, воздержусь.

Она прошла, давя в себе острое желание натянуть пониже футболку. Он пялился на ее голые ноги, и это почему-то смущало. А Кире и так было сейчас ой как непросто. Именно поэтому на диван она не села, а, забрав кружку, снова привалилась к стене – кажется, это была стена, а не шкаф. Разобраться в том, что напроектировал Макс, с первой попытки и не совсем еще трезвым умом было сложновато. А вот чай оказался идеальным – горячим, но не обжигающим, сладким, с лимоном, и Кира с удовольствием и даже зажмурившись, сделала пару глотков. А потом обер-прокурор Мáлыш начал допрос.

– Зачем ты пошла с Козиковым?

– А что, это противозаконно?

– Тебе он противен, – подозрительно ровно произнёс Макс. – Зачем ты пошла в ресторан с мужчиной, который тебе отвратителен? У вас был явно не деловой ужин!

– Потому что меня попросила об этом моя сестра.

Кира решила говорить правду. Но гомеопатическими дозами. Голова наотрез отказывалась соображать. Хотелось молчать, пить чай и любоваться мáлышевыми плечами. Но ей этого не позволили – допрос продолжился.

– Эту часть можешь пропустить! – Макс спустил ноги на пол и соизволил встать. – Бред про долю в бизнесе и твое самоуничижение я слышал. А теперь я хочу услышать внятный и честный ответ. Зачем ты пошла с Козиковым?

Макс стоял перед ней – идеальный, кем-то спроектированный торс, серые штаны сидят ровно на том месте, чтобы подчеркнуть косую пресса. И ноги в белых носках. Эти, тварь, белые носочки просто добили ее. Такой весь чистенький, идеальный, правильный. Помыться ее отправил, прежде чем до разговора снизойти. Правды хочешь? А уши в трубочку не свернутся? Кира отпила чай, теперь совсем не чувствуя вкуса. Выдохнула. Внятный и честный ответ? Ладно, слушай.

Он был старше ее на пять лет. Он был красив. Он пел и играл на гитаре. Да важно ли всё это? Просто она влюбилась в Лекса. Вообще-то, его звали Лёшей, но он категорически откликался только на Лекса. И она именно так его и называла.

Кира вообще делала всё, о чем он просил ее. Когда поняла вдруг, что ее робкая, внезапная, обморочная первая любовь взаимна – да, именно так она и считала – тогда она отдала ему всё. Свою любовь, свою невинность, всё своё время, свои чувства, всё, что смогла – всё ему, всё для него. Он стал у нее первым, и это казалось ей правильным, естественным. Он немножко посмеялся над тем, что она в восемнадцать девственница, но и в то же время это ему польстило. В первый раз было больно, но она молча стерпела. Так положено, и ведь потом – это с ней сделал он. А раз он, значит, правильно. Всё, что он говорил или делал, было априори правильным. Сейчас, с высоты своего возраста и, как ни крути, опыта, Кира понимала, что Лёшка был не самым внимательным любовником – больше выезжал на внешности и харизме. Но для нее тогдашней, юной, неопытной, он был богом. Как Лекс сказал, так и правильно. Он любил, когда ему делали минет, и она старалась. Ох, как же она старалась. Сделать ему приятное.

Кира таскалась за Лексом всюду. Ее бы воля – она переехала к нему, кормила бы его завтраками и ужинами и не отпускала от себя ни на минуту. Но это были глупые девичьи мечты. Как и Кира, Лекс жил с матерью, в коммуналке на Печатников. Зато всё остальное время она была с ним. В том числе и на репетициях в захудалом ДК в районе «Электросилы».

Парни в группе относились к ней снисходительно – собственно, так же, как относился к ней и сам Лекс, только она тогда этого не понимала. Она обожала Лекса, обожала его друзей, их группу, инструменты, грохот музыки, долгие репетиции, на которые приносила пакет с пирожками. И после вместе с пивом пирожки стремительно уничтожались юными рокерами, под мечты и планы. Как они станут звёздами. Ну или как минимум взорвут «Максидром» или «Нашествие».

Единственный из группы, кто относился к Кире с искренней симпатией, был Вэнс. Точнее, Ваня Ломакин, но у всех ребят в группе были крутые прозвища. Вэнс играл на ударных и очень уважал Кирины пирожки. Именно он торчал с Кирой за установкой, пока парни в соседней комнатушке строили планы, сидя на проваленном диване, том самом, на котором потом, позже, Лекс будет торопливо стягивать с Киры одежду. Именно Вэнс научил ее стучать, потому что ему это льстило: научить кого-то тому, что умел сам. А еще Ванька был просто добрым парнем. И хвалил Киру, говорил, что у нее очень хорошее чувство ритма. Саму же Киру завораживало всё это: палочки, барабаны, тарелки, педаль бас-барабана, так похожая на автомобильную педаль – к тому времени Кира уже водила машину и имела права, стараниями дяди Паши. К гитарам и клавишам Кира оказалась равнодушна, а ударная установка ее очаровала. На всей сцене, которая Кире казалась местом страшным – как это, выйти вот так, на виду у всех? – ударная установка была раковиной, домиком. Ты вроде бы и на сцене – и сам по себе, в своей скорлупке. Стучишь себе и стучишь.

Всё переменилось в один день. Тогда всё рухнуло, сломалось.