Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - Алексей Валерьевич Голубев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Две негосударственные организации в Москве и Санкт-Петербурге – «Общее дело» и «Вереница» – дают возможность образованным жителям обеих столиц, желающих летом отправиться на Русский Север, поучаствовать в реставрации деревянных церквей, объединив средства, усилия и собрав необходимые инструменты. Обе организации активно продвигают свою деятельность, размещая публикации в соцсетях, устраивая открытые конференции и снимая документальные фильмы. В документальном фильме Александра Пасечника «Ковчег», выпущенном в 2014 году «Общим делом», один из активистов так объясняет свои мотивы: «Если деревня будет у нас ‹…› то и страна будет жить»[276]. Реставрация старых деревянных церквей трактуется как возрождение деревни, а значит, и исцеление страны. Советские поиски исторической подлинности породили устойчивые формы идентичности, завоевавшие популярность среди образованного городского населения, ностальгирующего по древнему зодчеству, по эмоционально насыщенному соприкосновению с деревом и по утраченным культурным традициям.
Глава 4. Проходные пространства выходят из‐под контроля
Социальные противоречия советских подъездов и улиц
Для советского гражданина дверь подъезда – это что-то загаженное, зацарапанное, покрашенное или отвратительным красно-коричневым суриком, или, если в деревне, выцветшей голубой краской, а то и вовсе сгнившее.
Андрей Кончаловский. Возвышающий обман[277]…Я… верю, что политическая власть оперирует еще и через институты, которые, на первый взгляд, не имеют никакого отношения к политике и притворяются независимыми, в то время как на самом деле таковыми не являются. Примеры таких институтов можно увидеть… в любых образовательных системах – кажется, что они просто аккумулируют знания, но на самом деле они формируют базу для власти определенного социального класса и исключают возможности для власти другого.
Мишель Фуко. Дебаты Мишеля Фуко с Ноамом Хомским[278]Исследователи, занимающиеся историей СССР, сталкиваются с тем, что разные сегменты советского городского пространства весьма неравномерно представлены как в первоисточниках, так и в научных работах. Из личных свидетельств людей, живших при позднем социализме, мы знаем множество подробностей о коммунальных и односемейных квартирах в крупных городах, о главных улицах и площадях, о местах, привлекавших интеллигенцию и нонкомформистов (например, кафе «Сайгон» в Ленинграде), об исторических и новых районах. Авторы работ о городском пространстве позднесоциалистической эпохи чаще всего обращаются к тем же его объектам[279]. Но в этой картине отсутствуют многие важные для позднего социализма пространства. Так, мы найдем очень мало исследований, посвященных общежитиям, рабочим баракам или многоквартирным деревянным домам, которые в больших количествах строили с 1910‐х по 1950‐е годы как «временные», но в которых люди живут до сих пор. Перечисленные типы жилищ не принадлежали к разряду редких явлений. В 1990 году, когда в Советском Союзе уже больше тридцати лет разворачивалась масштабная жилищная программа, семь миллионов человек по-прежнему жили в общежитиях, два миллиона – в бараках, шестнадцать миллионов – во «временных» домах без элементарных удобств[280]. В сложившейся картине позднесоветского городского пространства незаметны маленькие провинциальные города и поселки городского типа, равно как и военные городки в СССР, социалистических странах Восточной Европы и Монголии[281]. Даже у многоквартирных домов и жилых районов, построенных по массовым программам жилищного строительства послесталинской эпохи и в подробностях изображенных и описанных многими очевидцами и исследователями, остаются белые пятна – в первую очередь подъезды и подвалы, а также прилегающие к ним пространства и инфраструктура: дворы, гаражи, городские парки.
Эти лакуны в нашем знании имеют социальную природу. Мы знаем о сегментах городского пространства, которые проектировали, строили и населяли люди, наделенные правом голоса в советской культуре. Иными словами, знакомый нам мир советского города – это мир советских чиновников и интеллигенции. Например, в нынешних дискуссиях о публичной и частной сфере постсталинского СССР постоянно фигурирует дверь частной квартиры как призрачная граница, которую государство нарушает, чтобы тщательнее надзирать за своими гражданами и контролировать их жизнь[282]. Но, хотя о функции двери как рубежа между личным и публичным правомерно говорить применительно к образованному слою, это утверждение нельзя распространять на советское общество в целом. Подъезды и подвалы многоквартирных домов, а также прилегающие к ним территории и связанные с ними объекты инфраструктуры (в частности, парки и гаражи) были заняты людьми – большей частью рабочего происхождения, – считавшими эти пространства своими. Такие пространства выполняли важную функцию: здесь общались и выясняли отношения, собирались с товарищами, занимались добрачным или внебрачным сексом. Тот факт, что в воспоминаниях и в научных работах им уделяется мало внимания, объясняется культурной маргинальностью их обитателей.
Известный русский режиссер Андрей Кончаловский, например, описывает дверь советского подъезда как «что-то загаженное ‹…› а то и вовсе сгнившее», так как его социальный статус постсоветского интеллигента предполагал определенную эстетическую политику, проявлявшуюся в том числе в брезгливом отношении к советским проходным пространствам[283]. У разных социальных групп советские подъезды, дворы и улицы вызывали разные эмоции. Негативное восприятие, например отвращение и страх, советской и постсоветской интеллигенции объясняется неспособностью таких пространств выполнять чисто практические функции, обеспечивая беспрепятственный поток тел в советском городском пространстве. Лестничные площадки и темные подворотни притягивали разные группы людей. Те, кто проводил свободное время в такого рода пространствах, действовали наперекор стремлению чиновников и интеллектуальной элиты к рациональной организации советского общества как в пространственном (планировка города), так и во временном (досуг) плане. У людей, населявших советские проходные пространства, со своей стороны, сформировалась к ним эмоциональная привязанность совершенно иного свойства. В этой главе я утверждаю, что на культурном уровне описанная ситуация выливалась в разные модусы эмоционального взаимодействия с советскими подъездами, дворами, улицами и другими подобными пространствами. Позиция Кончаловского, выдающегося представителя русской творческой интеллигенции, участвующего в производстве культурного знания, позволяла ему делать обобщения («для советского гражданина»), которые скрадывали социальные противоречия, порождаемые советскими проходными пространствами, и проецировали один конкретный модус эмоционального взаимодействия – отвращение и страх – на коллективное сознание в целом[284]. В данном случае я развиваю один из ключевых тезисов, сформулированных Мишелем Фуко в ходе знаменитых дебатов с Ноамом Хомским: за любой системой знаний стоит некая политика, состоящая в том, чтобы «формировать базу для власти определенного социального класса и исключать возможности для власти другого»[285]. Археология советских подъездов и улиц, к которой я обращаюсь в этой главе, прослеживая их характеристики в письменных и визуальных источниках, позволяет составить представление о политике советских проходных пространств и их роли в формировании советских людей как на телесном уровне, так и
