Наблюдатель - Франческа Рис

– Пап, – снова заговорила она. Как меня бесило это ее обращение – как попытка постоянно подчеркнуть нашу глубокую связь.

– Дочь, – отозвался я с некоторой почти нежной иронией.

– Слушай, я… ну, я… Нет, правда, не стоило мне об этом говорить… – вот теперь был точно перебор.

– Продолжай, – великодушно разрешил я.

Она с секунду помолчала, глядя прямо мне в глаза. Моя дочь определенно превратилась в весьма привлекательную женщину – большие синие глаза, тонкий, будто нарисованный, нос. Она еще немного помешкала, наконец положила локти на стол – как будто сидела за столом переговоров, готовясь заключить сделку.

– Когда мы с Анной были в Марселе, ну… она была не одна.

Кларисса сделала паузу – как политик, отвечающий на щекотливый вопрос.

Ледяная волна неприкрытой реальности.

– Что, прости?

Тут она закусила губу – боже, да по ней просто плакал «Оскар».

– Я… думаю… – она храбро улыбнулась мне. – Нет, ничего, ничего страшного. Это не мое дело.

– Кларисса…

– Нет, правда, пап. Я ошиблась, что пришла к тебе с этим. Не знаю, действительно ли происходит что-то не то.

– А что, по-твоему, происходит?

Она выпрямилась, держа в руках чашку.

– Нет, пап, правда, я почти уверена, что ничего не случилось. Зря я пришла.

– Кларисса, – настаивал я, пытаясь казаться спокойным, – но видел по ее лицу, что попытки мои тщетны.

– Правда, – снова сказала она покровительственным тоном, так напоминающим ее мать. – Уверена: ничего нет. – И она с напускной беззаботностью отправилась к выходу.

– Кларисса.

– Постарайся забыть об этом. Уверена, мне все померещилось. Анна тебя очень любит, – произнесла она, как будто желая произвести контрольный выстрел.

– Милая…

Поздно. Дверь за ней захлопнулась с жалобным дребезжанием.

С минуту я сидел в тишине, потом взял в руки телефон. Нашел последнее сообщение от жены: утро субботы.

«Поругалась с Клариссой. Уверена: она с огромным удовольствием тебе об этом расскажет. Позвони мне. Я поеду к другу в Марсель. Целую».

И мой ответ спустя два часа: «Не волнуйся, дорогая. Ничего страшного не произошло, я уверен. Развлекайся»

Поддавшись внезапному порыву ярости, я швырнул дурацкий телефон через всю комнату. Он ударился о корзину в углу, мелодично звякнув кодовой комбинацией. Я уставился на мерзкий аппарат, а когда наконец подошел и поднял его, экран был разбит вдребезги, от чего лицо Анны распалось на куски. «Дешевка, – подумал я, – что телефон, что жена».

16

Лия

Жером лежит на спине рядом со мной, голышом, прямо на плитке, и от наших тел по терракоте расплываются темные пятна. На его загорелой коже поблескивают бусинки воды. Взгляд устремлен в розоватое закатное небо, пальцы лениво очерчивают контур моей груди. Дыхание мое прерывисто: он знает, что я могу кончить от одного этого касания. Я закрываю глаза. Он перекатывается на бок, оказываясь почти что на мне, и его длинные руки и ноги – словно арка между мной и бескрайним небом. Я чувствую его дыхание – табак, пиво, – когда он наклоняется, чтобы меня поцеловать. Его язык нежно раздвигает мои губы, пальцы круговыми движениями смещаются от груди к пупку, соскальзывают ниже, к увлажнившимся бедрам. Я вонзаю ногти в ложбинки между его лопатками и позвоночником, когда он добирается до клитора, и прикусываю его нижнюю губу, отчаянно желая, чтобы он вошел в меня какой-нибудь своей частью.

Так он дразнит меня, наверное, целую мучительную вечность и наконец погружает в меня свои пальцы, и я, задыхаясь от наслаждения, открываю глаза и вижу очертания его лица – и густые черные брови, и скулы, и угол челюсти, покрытый темной щетиной, и переносицу. Он смеется – в этом смехе я слышу обожание – и отстраняется. Я смотрю на него умоляюще, он вновь смеется и подносит пальцы (натруженные, мозолистые) к моему рту, все еще открытому в идеальном «О» удовольствия и предвкушения. Он проводит ими по моим губам и запускает их мне в рот, свободной рукой доводя меня до оргазма. Я чувствую, как он прижимается ко мне – твердый и возбужденный, – и, когда я добираюсь до наивысшей точки, он входит в меня.

Так мы проводим весь вечер. Дом, нефритовый диск бассейна и верхушки сосен – принадлежат только нам. День пролетает в солнечном оцепенении. Завтра Жером уезжает в Марсель. Когда все заканчивается – я сверху, – он притягивает меня к себе и начинает неистово целовать, вцепившись пальцами в волосы. Наконец, насытившись, отстраняется и испускает счастливый вздох, потом снова сжимает в объятиях, покрывая влажную кожу поцелуями, и говорит: «J’ai la flemme de rentrer à Marseille lundi»[122].

Я молчу, глядя на бело-золотые лучи заходящего солнца, отражающиеся в поверхности бассейна. Вряд ли он ко мне привязался – хотя я вообще не верю, что мужчины способны привязываться, так что, может быть, я к нему несправедлива. Вчера он звал меня в гости в Марсель. «Можешь взять с собой Клариссу и Тома, если хочешь, – сказал он, – наверное, чтобы не давить слишком сильно. – Хотя на следующей неделе я, может быть, и сам сюда загляну – если ты не уедешь».

Честно говоря, я думала о Лале. После отъезда из Парижа мысль о нем то и дело всплывала у меня в голове, а на прошлой неделе он вдруг прислал мне фотографию, сделанную на выезде с лигурийской автострады. На снимке он сидел под указателем на городок, о котором мы говорили, а подпись гласила: «Спасибо за совет: местные оценили мой музыкальный талант». Я вообще забыла, что давала ему свой номер. В состоянии крайнего волнения я перечитала сообщение раз пять, после чего, устыдившись собственной реакции, кинула телефон на кровать, изобразив полное равнодушие. Следующие несколько часов я тщательно формулировала идеально выверенный и лаконичный ответ, но когда наконец собралась с духом и написала, то встретила ледяное молчание. «Ну и ладно», – сказала я себе; хотя, конечно, это было не так.

Лежа рядом со мной, Жером зажигает сигарету и смотрит, как струйки дыма клубятся в сумеречном свете.

– Будь осторожна с этим своим писателем, – бросает он с притворной беспечностью. Когда я выложила ему историю с нектариновым соком, на лице его на мгновение появилось выражение тщательно подавляемого беспокойства.

– Он совершенно безобидный, – заверяю я. – Просто с причудами.

Жером закрывает глаза и с трогательной нежностью сжимает мою руку.

* * *

На самом же деле после инцидента с нектарином во мне где-то глубоко засела тревога – и, может быть, именно поэтому я и рассказала о нем Жерому. Постаралась смягчить удар, представив все как забавный анекдот, – хотела, чтобы это стало предметом для шуток (может, тогда мне станет легче, пропадет чувство унижения и растерянности?). Я всегда с гордостью считала себя собирателем всевозможных невероятных историй и магнитом для эксцентричных чудаков. Я коллекционировала приключения и видела себя через их призму. Мне хотелось быть эдакой Дорой Маар – сидеть за столиком Les Deux Magots, уставившись на Пикассо и сжимая в руках нож[123]. Или Мартой Геллхорн[124], или Дженис Джоплин – жить полной жизнью, не боясь иногда и обжечься. Самой сильной из моих естественных потребностей была жажда жизни – желание испытать все доступные и возможные ощущения.

Вот только для этого мне необходима была уверенность в собственной неординарности и душевное спокойствие. А когда Майкл встал из-за стола и я вернулась к плите, чтобы «проведать» нут (в надежде, что он уже готов и мне будет чем занять руки), то чувствовала себя попросту ничтожеством. Меченой. Словно если я вернусь к Тому и Клариссе, они все поймут по моему лицу и подумают: «Боже, до чего же она наивна!» Помню, как Алекс отпускал шуточки, будто бы мы с Майклом любовники, – но вместо того, чтобы тешить мое эго, его слова только вызывали омерзение. Мне претила мысль о том, что кто-то заметит, как выбита я из колеи, или, хуже того, сочтет меня жертвой. Вот уж кем мне совершенно не хотелось прослыть.

Однако чем больше я читала дневники, тем труднее становилось подавить опасения. Если уж быть до конца откровенной, то уже в том, чтобы поручить их чтение человеку лет на сорок моложе тебя да еще и находящемуся в твоей власти, было нечто нездоровое. Все дело в том, что они были… как бы это помягче сказать… продуктом своего времени? Не то чтобы он был законченным женоненавистником, об обратном свидетельствует хотя бы его дружба с Дженни – пожалуй, самые важные и ценные из всех его отношений. Нет,