Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном - Николай Егорычев

В поисках решения продовольственной проблемы Хрущев обратился к науке. Он решил реорганизовать науку, приблизив ее к производству. Отсюда появился план перевода на село Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева.

Я думаю, это было крайне неверным решением. Когда молодой человек приезжает учиться в Тимирязевку из деревни в Москву, то его воспитывает, учит не только вуз, но и сама столица – крупнейший культурный центр страны. Перевести академию куда-нибудь за 400–500 верст от столицы значило лишить студентов всего этого. Да и профессура не поехала бы в село. Уж если говорить честно, то тогда практически все, кто имел отношение к решению этого вопроса, его просто саботировали. И городская парторганизация сделала, в свою очередь, все, чтобы Тимирязевка осталась в Москве.

В научных кругах мгновенно распространилась реплика Хрущева на июльском пленуме ЦК 1964 года, когда он, обиженный «непослушанием» академиков, забаллотировавших выдвинутую ЦК в академики кандидатуру сторонника Лысенко – украинского селекционера В. Н. Ремесло, заявил в сердцах, что такая, мол, Академия наук нужна была буржуазии. А нам такая академия не нужна!

А дело было так. На пленуме ЦК 11 июля 1964 года, который по традиции собирался накануне открытия очередной сессии Верховного Совета СССР, в своем выступлении Хрущев высказал претензии ученым, которые слабо ведут работы по семеноводству, в результате чего при нашем разнообразии климатических условий «мы ввозим лук из Египта!».

Распалившись, Хрущев стал жестко критиковать Академию наук, которая вмешивается в политику, вместо того чтобы заниматься своими прямыми делами. И вот тогда-то он и произнес эту злополучную фразу, что «такая Академия наук нам не нужна». Сказать так об Академии наук с вековыми традициями, с высокими понятиями о чести ученого, об академии, вырастившей цвет русской науки, – это уж слишком! Сидевший рядом со мной на этом пленуме президент АН СССР Мстислав Всеволодович Келдыш (мы всегда садились рядом) возмутился:

– Все! Пишу завтра заявление об отставке! Я работать не буду!

– Вы что? Какое заявление об отставке?! Вы сейчас как раз Академии наук и нужны, иначе Хрущев действительно ее разгонит. А при вас этого не сделает. Потом имейте в виду, что вы не один будете бороться за Академию наук – мы вас поддержим!

Я с Келдышем потом два дня сидел на сессии Верховного Совета СССР – все уговаривал его не подавать в отставку. И убедил его. Трудно было бы придумать что-либо худшее, что могло бы так восстановить научную общественность против Хрущева…

Полагаясь на свой авторитет, Хрущев стал поучать всех направо и налево по всем вопросам. Однажды я встретился с академиком В. А. Каргиным у своего товарища за ужином. В этот день он с коллегами был у Хрущева, который вызвал их для обсуждения проблем развития химии в нашей стране. На эту беседу Хрущев пригласил самых крупных химиков страны. Все они, конечно, готовились к этой встрече, обсуждали вопросы в своих коллективах, чтобы поставить их перед Хрущевым, перед правительством, перед ЦК.

Валентин Алексеевич с возмущением рассказывал: «Он пригласил нас сесть и сразу начал: «Вот что, дорогие товарищи ученые. Я недоволен тем, как у нас развивается химия. И вы несете за это прямую ответственность». И дальше стал нас поучать, как нужно развивать химическую науку. Мы сидели и ничего не могли понять: для чего он нас пригласил? Эти его «указания» о развитии химии настолько были примитивными, что нам было просто жалко Хрущева и неудобно за него. Он нам слова не дал сказать! А в заключение заявил: «А теперь, ребята, идите, начинайте работать!» Мы пожали плечами и разошлись».

Вот так начал Хрущев вести себя с учеными после XXII съезда партии. Работать с ним стало просто тяжело. В итоге вокруг него образовалась пустота.

Звонит он мне однажды:

– Что вы в Кунцеве делаете с дорогой?

– По Генеральному плану спрямляем дорогу.

– Какой бортовой камень кладете?

– Дорога эта капитальная – кладем гранит.

– Я категорически запрещаю класть гранит – только бетонный камень.

На следующий день получаем распоряжение Совета министров СССР: категорически запретить повсюду класть гранитный бортовой камень. Правда, потом мне удалось пояснить ему, почему мы кладем бортовой камень из гранита:

– Никита Сергеевич, гранитный борт стоит дороже бетонного в три раза, но через два года эта выгода уже утрачивается, и дальше идут убытки. Каким образом? Когда мы кладем бетонный бортовой камень на активную дорогу, то его очень быстро выбивают, и он трескается. Его нужно или каждый год, или через год перекладывать. Но работы по замене бортового камня за такой же срок съедают всю разницу в себестоимости. У нас стоит гранитный бортовой камень на улице Горького еще дореволюционный, и мы горя не знаем.

Он все это молча выслушал, но решения так и не изменил.

Одна из последних бесед с Хрущевым у меня была незадолго до его отъезда в Пицунду. Дело было во время заседания Верховного Совета Российской Федерации – я тогда был членом Бюро ЦК РСФСР. Накануне Хрущев сказал мне, что у него есть ко мне ряд вопросов, просил проследить за ним на заседании и, когда он будет выходить, следовать за ним. Я так и сделал. Он посидел немного на открытии, и мы вышли с ним в садик.

– Почему вы строите пятиэтажки? – недовольно спросил он и тут же начал выговаривать мне за расточительство. Я ответил, что это не моя политика и я могу доказать это стенограммой моего выступления, в котором я не очень одобрительно об этом говорил.

Он помолчал, потом спрашивает:

– Вы что, намекаете, что это моя политика?

Теперь настала моя очередь помолчать. Тогда он начал рассказывать о том, как он был с Булганиным в Англии и видел, что англичане, предвидя опасность ядерной войны, строили дома не выше трех этажей.

– После этого и мы решили строить пятиэтажки, – добавил он. – Да и денег у нас в то время не было.

Я ответил, что все это понимаю, и рассказал, что мы сейчас переоборудовали всю строительную промышленность и уже в этом, 1964 году строим 85 процентов жилья повышенной этажности – девять – двенадцать этажей, причем улучшенного качества.

– А почему я этого не знаю? – спросил он.

– Потому что мы все это делаем за счет наших внутренних резервов, – пояснил я.

– Ну ладно, молодцы, – удовлетворенно сказал он, и тут же новый вопрос: – А почему вы не хотите организовать зону отдыха на Московском море?

Это была его идея. Стоила она не один миллиард рублей. И все это – для 10 тысяч отдыхающих.

– Знаете, Никита Сергеевич, если у правительства есть такие деньги, – ответил я, – то пусть оно даст нам половину этих денег, и мы организуем зону отдыха для сотен тысяч москвичей вокруг всей Москвы.

Никита Сергеевич перешел к новой теме – стал упрекать в том, что мы расточительно освещаем Москву.

– Это только с высоты Ленинских гор, где вы живете, Москва кажется хорошо освещенной, – не сдавался я. – Или на трассе, по которой вы ездите. На самом деле Москва освещена плохо, особенно в новых районах. Мы стараемся экономить, вводя новые светильники, улучшая коэффициент мощности.

Хрущев слушал внимательно, потом подвел черту:

– Напишите мне об этом.

Расстались мы с ним весьма дружелюбно. Он даже поблагодарил меня за интересную беседу, и мы разошлись.

Начались звонки. Первым позвонил Демичев:

– Что ты там ему наговорил? Он тут тебя критиковал на обеде.

Потом – Брежнев:

– Николай, что ты ему сказал? Он говорит: «Вот какой у нас секретарь горкома партии – все знает».

Хрущев был человеком крайних решений. Если железобетон, то долой кирпич, металлоконструкции, дерево в строительстве. Если кукуруза, то долой овес, травосев. Если стратегические ракеты, то долой авиацию, флот и т. д.

Беда была не в одном Хрущеве. На разных уровнях руководства партией и страной было слишком много подхалимов, которые с показным усердием поддерживали и выполняли эти крайние меры. Например, в Тамбовской области бездумно закрыли большинство кирпичных заводов и, таким образом, остались без основного местного стройматериала, в том числе и в жилищном строительстве.

Печальным примером волюнтаризма и бесконтрольных действий стал развязанный Хрущевым Карибский кризис, в одночасье поставивший мир на грань ядерной войны. К счастью, я не участвовал в принятии решения о размещении ракет на Кубе. Я думаю, что все отлично понимали, что рано или поздно американцы узнают об установке этих ракет. Но, видимо, до конца не просчитали, какая будет их реакция на это. В руководстве рассуждали примерно так: мы делаем вызов американцам. Даем им понять, что не только они имеют возможность и право устанавливать ракеты в непосредственной близости от границ Советского Союза.

О мероприятиях, приведших к возникновению Карибского кризиса, члены ЦК заранее не знали. Эти вопросы обсуждались в узком кругу на Президиуме ЦК. Когда кризис разразился, всех нас перевели на казарменное положение. Я вообще не уходил из горкома. Все секретари райкомов тоже оставались круглые сутки на местах. Если бы война началась, мы бы уничтожили друг друга. Таким образом, война была исключена с самого начала. Это была жесткая торговля двух политических систем.