Женщины да Винчи - Анна Берсенева

А в общем, все эти подробности не имели значения. Зинаида Тихоновна смотрела с фотографии молодыми серьезными глазами, и спокойствие, исходившее от нее спустя годы и спустя смерть, объяснило наконец Белке, почему оно исходит от ее сына, который внешне ни в чем не кажется похожим на мать.

И, почувствовав на себе этот спокойный взгляд, Белка успокоилась тоже.

Глава 2

В парке стояла такая тишина, как будто снизошел наконец на него покой. Но это было не так, конечно.

То и дело гремели невдалеке не раскатистые, но гулкие взрывы – саперы с утра до вечера занимались разминированием. Эти взрывы доносились и из-за озера – от Тригорского, Петровского – и от каждой рощи и лощины. По всей линии «Пантера» немцы подготовились к обороне основательно. Но взяли же мы эту линию, и другие все возьмем, и Берлин тоже, обязательно!

Зина так была в этом убеждена, что как-то случайно произнесла вслух.

– Да, – ответил Немировский. – Конечно. И Берлин.

Но ответил рассеянно, как будто думал о другом.

Как только выдавалось свободное время, Немировский с Зиной ходили из Зимарей в парк Михайловского и гуляли там. То есть неправильно было говорить «они ходили» и тем более «они гуляли». Просто Немировский, идя туда, предлагал ей пойти с ним, и Зина была ему за это благодарна. И очень счастлива, конечно, потому что Леонид Семенович чрезвычайно умный и интересный человек, и… Ну, и не только поэтому была она счастлива.

Точно так же он предложил ей пройтись по парку сегодня перед дежурством. Зина поспала после работы часа четыре, так что чувствовала себя отлично отдохнувшей и бодрой. Но ее расстраивала его рассеянная печаль, которая вряд ли происходила от усталости, во всяком случае, не только усталость была для его печали причиной.

Они стояли перед небольшим холмом, на вершине которого рос огромный дуб. Вообще-то он уже вряд ли рос, только сохранял равновесие: под его корнями немцы устроили блиндаж, и понятно было, что дерево теперь погибнет.

О чем Леонид Семенович печалится, Зина спрашивать не стала. Конечно, о жене и дочке – о них по-прежнему не было известий, и по-прежнему не было у него возможности получить отпуск или командировку в Ленинград, чтобы что-нибудь выяснить.

– А ведь это и есть дуб уединенный, – вдруг сказал он.

– Уединенный?

Она удивилась необычному слову, но еще больше обрадовалась тому, что Леонид Семенович что-то говорит сам, а не просто отвечает рассеянно и безразлично на ее вопросы.

– Да. Пушкин на него смотрел и думал: патриарх лесов переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов.

У него была необычная манера читать стихи: он и не читал их, а произносил как простые слова. Зине эта манера нравилась, потому что таким образом чтение стихов не выглядело нарочитым. Правда, и ничто из того, что говорил и делал Леонид Семенович, нарочитым не выглядело.

Зина закинула голову и еще раз оглядела дуб. Но, к сожалению, ничего, кроме очень высокого дерева, не увидела и никакие мысли ей в голову не пришли. Она лишь еще раз убедилась в том, что является самым обыкновенным человеком и не умеет видеть прошлое и настоящее так, как Немировский.

Но это ее нисколько не угнетало. Ведь при такой ее обыкновенности Леонид Семенович разговаривает с нею, делится своими мыслями. Это ли не счастье?

Сегодня он высказал одну только мысль – про уединенный дуб, который переживет многих, – и от его слов Зина почувствовала безотчетную грусть и тревогу. И не спросишь же, почему так. Непонятно ведь даже, что именно спрашивать.

– Пойдем, Зина, – сказал Немировский.

И она пошла за ним по развороченной аллее, мимо срезанных осколками и разможженных артиллерийскими снарядами деревьев.

До Зимарей шли в молчании. Молчание казалось сумрачным, хотя утро было такое, каким может оно быть только ранним, еще не устоявшимся летом. Чистоты и ясности было полно это утро.

На опушке рощи Леонид Семенович сразу направился к медсанбату, а Зина остановилась, потому что ее окликнула Наташа Воскарчук, которая только что освободилась после дежурства и шла из медсанбата к землянке, где жили медсестры.

Прошло то время, когда старшина Воскарчук казалась Зине слишком простой, даже грубой. Она давно уже поняла, что Наташа золотой человек, добрый и отзывчивый, а что говорит все без обиняков, так Зина и сама такая, просто манера выражать свои мысли у них разная.

– Как отдежурила? – спросила Зина.

– Да ничего, – пожала плечами Наташа. – Леденев умер.

Тон, которым она сообщила о смерти раненого, мог бы показаться слишком равнодушным, но они обе знали, что сержант Леденев не жилец: с того момента, как его доставили в медсанбат, он не приходил в сознание, а если бы пришел, то сразу же и умер бы от болевого шока, потому что у него было тяжелое ранение в голову.

Наташа поправила кудряшки – она всегда делала перманент, и где только раствор доставала? – и сказала:

– Я Алке велела бинты скручивать, так ты проследи. Эх, ка-ак усну сейчас, и спать буду, и спать-спать!..

С этими словами она потянулась так сладко, что даже выспавшейся Зине захотелось зевнуть.

Они разминулись на протоптанной между медсанбатом и землянкой тропинке. Каждый пошел в свою сторону.

Уже у самого входа в медсанбат Зина оглянулась. В голове у нее мелькнуло: как жаль, что Наташа будет спать в такое ясное утро! Но мысль эта была слишком нелепой, чтобы ее высказывать, да Наташа уже и скрылась в землянке.

И в то же мгновение тишина, установившаяся с тех пор как Зина с Леонидом Семеновичем вышли из Михайловского парка, нарушилась протяжным свистом, и сразу же после, еще даже на излете этого свиста, раздался взрыв. Совсем другой, чем от подрываемых вокруг мин, такой мощный и оглушительный, что Зина перестала что-либо слышать.

Но видеть она в эту минуту не перестала. Наоборот, зрение ее обострилось, и этим своим обострившимся, невыносимым зрением она увидела, как сестринская землянка разлетается черными комьями, и над ними, среди них взлетают в не потемневшее, по-прежнему ясное утреннее небо руки, ноги, ошметки рваного мяса… И в центре этого жуткого месива летит по чистому небу, как солнце, голова Наташи Воскарчук.

Зина видела ее голову так отчетливо, что могла разглядеть не только округлившиеся в мгновение смерти Наташины глаза, но даже завитки перманента. Как такое может быть, она не понимала.

Но и вряд ли что-либо из происходившего сейчас в ее сознании могло называться пониманием. Это вообще не умещалось в рамки того, что имеет название на человеческом языке.

К землянке – вернее, к черной шевелящейся яме, которая от нее осталась, – бежали люди. Взрывов больше не было, этот оказался единственным. Пальнула немецкая гаубица, случайно уцелевшая и сделавшая свой последний выстрел прямой наводкой.