Обретение мужества - Щербаков Константин Александрович

Но вернусь к трилогии. По-моему, это подвиг театра, подвиг его главного режиссера Олега Ефремова, за три месяца поставившего все три спектакля (первый вместе с В. Салюком, второй — с Е. Шифферсом, третий — с Г. Волчек) Для того, чтобы успешно завершить эту работу, не отступить перед обширнейшими трудностями, не сникнуть перед многочисленными скептическими прогнозами, нужно быть сначала настоящими людьми, а потом уже художниками. Хотя, разумеется, и художниками тоже. «Современник» показал этот сплав художнических и человеческих качеств.

Конечно, далеко не все в трилогии безупречно. Мотивы некоторых действий, поступков героев из первой ее части остаются «за кадром». Иногда, например, в видениях заключенных декабристов, драматургу и режиссеру изменяет вкус. Некоторые актеры в этом спектакле, ощущая себя нашими современниками, что, конечно, необходимо, не смогли вместе с тем стать людьми 1825 года, и костюмы той эпохи стесняют, сидят на них явно неудобно. Начиная, пробуя себя в новом качестве, театр, мне кажется, в «Декабристах» не добился еще гармонии, соразмерности всех компонентов спектакля. Какие-то сиены решены блестяще, другие, рядом с ними, как бы провисают, сбивают ритм. Есть, думается, и в «Народовольцах» сцены необязательные, лишние. Спектакль перенаселен, некоторые персонажи, даже и важные в концепции драматурга, появляются на сцене и исчезают, не остановив на себе нашего внимания. Это приводит к тому, что общая, ведущая мысль спектаклей порой обрывается, растворяется в обилии документов, событий и персонажей. В какие-то пусть редкие моменты заключительной части трилогии глубокий, идущий изнутри темперамент подменяется на сцене нервозностью. Можно, наверное, отыскать и другие погрешности, но они не умалят значения работы театра, которая стала событием не столько даже театральным, сколько гражданским, общественным.

Сделано решающе важное. Живую, во плоти и крови, историю страны, ее героического революционного движения сумели воссоздать на сцене драматурги, режиссеры, актеры «Современника». Сильно и страстно сказали они о том, сколь ко многому обязывает такая история. И в сознании, в благодарной памяти нашей прочно запечатлелись те, кто готовил победу нового мира, — люди из чистого золота. Добытое ими — в наших руках. Нам хранить завоевания революции, продолжать ее. И спектакли «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики», словно пристальный взгляд неумерших глаз, ободряющий, надеющийся, ждущий ответа.

Спектакли к юбилейным датам — плодотворная традиция советского театра. Традиция живая, развивающаяся, — ей мы обязаны появлению работ, которые становились вехами на пути движения нашего искусства. В год 50-летия Октября таких работ стало больше...

Люди в пути

Много пишут, спорят о документальности в литературе, в кинематографе, в театре. Это естественно, ибо в последние годы документальный жанр дал несколько художественных явлений, заслуживающих самого пристального внимания.

Одновременно с упомянутыми в предыдущей главе документальными спектаклями о русской революции, — в Московском академическом театре им. Моссовета вышел «Шторм» В. Билль-Белоцерковского, и стал, мне думается, в один с ними нравственный и эстетический ряд. Хотя, казалось бы, на что уж разные вещи — пьесы современных авторов, основанные на документальных изысканиях — и одна из первых советских драм, горячее, непосредственное и во многом, по нынешним понятиям, наивное свидетельство очевидца. Однако постановщик «Шторма» Юрий Завадский проницательно полагал, что именно этим спектаклем он сумеет ответить на важную духовную потребность времени. На восьмом десятке, прославленный режиссер обнаружил неувядающую художническую молодость. Это вовсе не красивая фраза, принятая, когда речь заходит о старых и уважаемых мастерах. Это счастливое свойство таланта, о котором иначе не скажешь.

Появились всерьез значительные документальные драмы, но ведь было немало и таких, которые являли собой дань поветрию, моде. Завадский уловил не форму, не поветрие — суть сегодняшних зрительских запросов. Он понял, что усилившийся интерес к документу нельзя понимать догматически, узко, что, в частности, честное драматургическое свидетельство, выражающее дух и атмосферу эпохи, — это ведь тоже документ времени, требующий живого нынешнего осмысления. Во всяком случае, именно так прочитан «Шторм» театром им. Моссовета. Герои, и в первую очередь, председатель Укома, сыгранный Л. Марковым, — это полномочные, психологически достоверные представители первых революционных лет, но силою искусства к нам максимально приближенные. Они оттуда, Братишка, председатель Укома — и они не спрятаны наглухо в скрупулезно точные парики, гримы, костюмы. Герои этого спектакля чуть-чуть еще и современные люди, мы с вами, примеривающие на себя то, что совершали те, другие. И потому с особой остротой и непосредственностью ощущаем мы не только значение и масштаб этих свершений, но и то, какой ценою они давались. Ощущаем, как трудно оставаться добрым, когда революция требует беспощадности к ее врагам, и как беспощадные люди все же умели остаться добрыми. И как трудно оставаться чистым, и поднимать окружающих до чистой, осмысленной жизни, когда так еще много грязи вокруг. И как трудно быть первым, и какие они были, первые. Спектакль утверждает, что в нашем сегодняшнем пути мы должны постоянно помнить об истоках и не утрачивать набранной первыми человеческой высоты.

Завадский максимально освобождал пьесу от разного рода театральных напластований, самоотверженно отказывался от своих же собственных решений, найденных в предыдущей редакции «Шторма», упорно искал новые. Вместе с другими, остро чувствующими современность художниками он хотел доказать с максимальной степенью неопровержимости: хрестоматийными явления в жизни и в искусстве становятся потому, что в них заключено неумирающее духовное содержание, которое нужно сберегать от заглаженности, механической повторимости, конъюнктурных колебаний, и тогда содержание это будет вновь и вновь открываться нам во всей своей первозданной ценности.

Вот «Мать» на Таганке в постановке Ю. Любимова. Врезалась в память мизансцена: одинокий Павел Власов со знаменем в руках — в кольце настороженных, любопытных, враждебных, робко сочувствующих взглядов. Потом к нему присоединяются товарищи, соратники — один, другой, третий — и вот уже группа людей, небольшая, но крепко спаянная великой идеей, прорывается сквозь кольцо взглядов, кого-то ожесточая, кого-то захватывая своим примером. Это одна из первых майских демонстраций, емкий художественный образ начала пути.

«Дело наше святое, народное дело... и несем мы на своих стертых и израненных плечах великую миссию истории и другого пути у нас нет! Нету пути иного!..» — эти слова произносит большевик Левинсон в спектакле «Разгром», поставленном Марком Захаровым в Московском академическом театре имени Маяковского. Драматическую поэму на основе романа Александра Фадеева написали М. Захаров и И. Прут (Инсценирован роман, по-моему, на редкость удачно. Это не рыхлые, механически соединенные картины, иллюстрирующие роман, как часто бывает Это хорошая пьеса со своим внутренним, сугубо драматургическим ходом. Захаров и Прут, в силу сценической необходимости, дописывают реплики, переводят в диалоги те настроения, мысли, которые присутствуют у романиста, в описаниях, в авторской речи. Но сделано это настолько в духе, в стиле Фадеева, настолько тактично и органично, что у вас не рождается никаких сомнений в правомерности такой операции.

«Разгром» — серьезная удача, и говоря о ней, важно помнить, что возникла она не на пустом месте, а стала продолжением, развитием плодотворной линии советского театра, о которой я пытался здесь говорить. Роман блистательно выдержал испытание временем и стал ценнейшим свидетельством своих лет Он дает богатый материал для размышлений об эпохе, его породившей, и отвечает на вопросы, сегодня возникающие в умах.

Марк Захаров ставит героический монументальный спектакль, который более чем органичен для сцены, подарившей нам когда-то «Молодую гвардию». Потом были годы, когда монументальность во многом скомпрометировала себя, вырождалась в помпезность, бессмысленную парадность, когда обилие статистов на сиене и громоздкая внушительность декораций скрывали бедность, банальность мысли. Годы эти, естественно, оставили отпечаток в сознании художников и зрителей, монументальность стала настораживать сама по себе, явное предпочтение отдавалось спектаклю тихому, камерному, утонченно психологическому, и здесь, разумеется, тоже были свои несуразности и свои крайности.