В движении вечном - Владимир Колковский

Ныряли во многих местах на реке, но любимейшим местом поселковых мальчишек был Железный Берег с его прямым, как стена высоченным отвесом. В одном месте берег треугольным травяным мысиком заступал обрывисто в реку, здесь образовался струистый глубокий омут. Крутило слабо, а вот зато глубина! Многие пытались здесь достать дно, ныряя с тяжелым камнем.

— А заметили, где камень легче? Ну-ка, ну-ка, кто скажет… в воде или на берегу? — спрашивает дальше учитель.

В памяти Игната тот час встает жаркий солнечный день, блистающая на солнце ленивая полоска Немана. Он ныряет за «матицей», крохотным серым червячком-личинкой и первейшей рыбачьей наживкой, что водится обычно в больших земляных грудах, береговых отвалах. Отвалов этих всегда великое множество в глубоких обрывистых местах, нащупаешь груду: мелочишка, кажись, нет вовсе и смысла тащить, а лишь едва из воды показалась — в миг единый, как свинцовая стала.

— В воде, в воде легче! — забыв даже поднять руку, с места вскрикивает он.

— Правильно заметили, — с удовольствием соглашается учитель. — А теперь давайте подумаем вместе, почему и насколько.

Теперь и в самом деле каждому было в охотку в этом разобраться. Точь-в-точь, как подчас случается решить просто в охотку интересную сложную задачу. А задачи на уроках физики всегда были интересными и сложными, таких Игнат почти не встречал в обычном школьном учебнике. Одного человека Сергей Петрович обычно вызывал к доске, но словно для того лишь, чтобы кому-то было писать на ней; решали же неизменно всем классом.

— Та-ак, уравнения мы составили, — глядя внимательно на расписанную значками и цифрами школьную доску, говорил вскоре учитель вдумчиво. — Система у нас есть… Первый этап мы, так сказать, одолели… Теперь этап следующий, смотрим внимательно… Сила! Нам здесь неизвестна сила… ну… кто?… есть идеи?

Решение каждой своей задачи Сергей Петрович всегда разбивал на отдельные этапы, и на каждом из них была необходима идея. Почему-то казалось, что идея эта неизвестна никому, даже самому учителю; почему-то казалось, что идею эту не отыскать без помощи класса, их помощи, но отыскать чрезвычайно важно, просто необходимо… А еще важнее не проспать, не промедлить, опередить всех, отыскать ее первым! — хаосной россыпью, водопадом бурливым мельтешили рассеянно мысли, расплывались струистым течением вширь, чтобы ярко блеснуть лишь одной озаряющей вспышкой:

— Я!… можно я? — спешил тогда вскинуть руку Игнат.

И точно так каждый: блеснула озаряющей вспышкой интересная мысль, спешил тот час поднять руку. И снова ошибка, и снова «идея» не в тему, и снова залетом случайным не то… Но уже очень скоро Игнат приметил, что если в классе поднималось сразу несколько рук, тогда учитель обычно давал первое слово как раз тому, кто чаще всего ошибался. Всегда казалось, что нет для него наибольшей услады, чем выслушать как можно большее количество самых разных идей и мыслей, пусть себе и даже самых нелепых. Строг и серьезен, он в то же время весь словно лучился той особой усмешкой, той мгновенно узнаваемой, блажной слегка, ясной внутренней усмешкой человека, занятого сейчас своим любимейшим делом.

А уже тот, кто говорил правильно, ощущал себя настоящим победителем. Возвышенная радость победы, неутолимая жажда пережить ее вновь и вновь превращали в итоге самый обычный урок, решение одной-единственной задачи в азартнейшее соревнование, захватывающую викторину идей, и даже самые безнадежные члены мафиозной цепочки, хоть и разумея ничтожно по сути, следили за соревнованием этим с неотрывным вниманием.

На дом Сергей Петрович задавал обычно одну задачу из учебника и одну свою. Не раз так было, что из всего класса решить ее удавалось одному Игнату. Решить, переворошив сверху вниз и снизу вверх целую гору пособий, разрисовав вперемешку тетради чередами изорванных формул…

И уже после, лежа в постели, до прихода сна с наслаждением воображал он, как назавтра утром в ответ на долгожданный вопрос учителя: «Ну что, ребята, как там наша задачка?» — победно вскинется лишь одна, одна-единственная его рука…

В самые первые годы своего земного существования Игнат, по сути, лишь реализовывал данное ему Свыше, реализовывал то, что дано нам изначально, дано «неизвестно кем, неизвестно за что и неизвестно за какие заслуги»… И в крохотных рамках, также полученной им Свыше общественной миниячейки, ограниченной строго луговыми околицами маленького провинциального поселка, ему было очень просто выделиться среди сверстников, а иногда даже и добиться всеобщего восхищения.

Но… незаметно прошли годы.

Кончилось детство.

Пришла тревожная пора решающих перемен.

Чем, чем таким уж, «особенным», выделялся он среди сверстников теперь?

Ну, отличник… и что?

Только в одном его классе было еще три девчонки-отличницы, причем у них тех самых нелепых проколов, побочных следствий так называемого «рационального» подхода к учебе никогда не было. В различных предметных олимпиадах он также хоть и множество раз участвовал, но никогда далее районной не пробивался. А вот та же Галина Изотова, например, даже и на республиканской сражалась успешно. Правда, на контрольных по математике и физике его пятерка не раз была единственной на все параллельные классы, не раз его лучшие сочинения с восторгом зачитывали учителя, но… Опять же, все это были заметные достижения лишь в крохотных мизерных рамках захолустной провинциальной «миниячейки».

Поступи он, предположим, на физфак, и… кем? — кем же он будет вот там?

Там, среди избранных, преодолевших успешно жесткий экзаменационный отбор?

Там, на фоне умниц и вундеркиндов, победителей республиканских, союзных и международных олимпиад?

Огромные сомнения одолевали Игната.

И все же она была! — была вера в свои силы, вера в свои возможности. И вдохновляли, поддерживали эту веру именно уроки физики.

Ведь теперь он познал, познал по-настоящему, что значит решить ту задачу, которую никто, кроме тебя так и не решил. Решить, осилить именно ту задачу, которая поначалу казалась до неприступности сложной: возможно, за полночь уже воскликнуть «эврика!» чуть слышно, и долой тот час же все сомнения, только ясность и легкость, вдохновенье и вера… Крылатая вера, стремлений высоких могучая сила — и в мире подвластны любые вершины, стоит лишь по-настоящему захотеть.

Глава третья Не за морем-океаном

В детстве под влиянием возвышенным красивых и величественных фраз, что, казалось, насквозь пронзали всю идеологическую атмосферу вокруг, под аккомпанемент задорный ежедневных газетных и телерадиоуспехов Игнат верил всерьез, верил по-настоящему, верил без всяких сомнений.

Верил и надеялся втайне, что однажды праздничным утром в стране советской вдруг триумфально объявят коммунизм, и тогда в мгновение одно, разом и навсегда сбудутся все его надежды и мечтания, сбудутся строго и счастливо как в чудесной волшебной сказке после ее счастливого конца.

Но годы шли, а коммунизм все так и не объявляли.

И с каждым новым годом сквозь ярко-алый покров звонкогласых возвышенных фраз, через конвейер набатный небывалых трудовых достижений все отчетливей, явственней стало проступать нечто совершенно иное и даже порой совершенно противоположное. И не где-то там неведомо где, за высокими горами, лесной пущей дремучей да за морем-океаном далеким, а тут же рядышком.

Например, в их районном городке, что двадцати километрах от поселка, и где Игнату приходилось бывать по делам житейским довольно часто. Там на автостанции возле самых посадочных площадок возвышалось тогда вычурно массивное угловатое построение для известных людских потребностей. Это было самое первое, что бросалось в глаза, стоило лишь выйти из автобуса. Каменное, серо-зеленого, казематного цвета оно издали очень напоминало то ли минирейхстаг на известных картинах его последнего решающего штурма, то ли еще какое-то специфическое военное оборонительное сооружение, что по каким-то непонятным причинам осталось нетронутым еще с войны.

— Х-хе, додуматься! — бормотнул однажды куда-то в сторону их учитель математики. — Под нос самый, считай, люду впёрли…

Они тогда возвращались домой с районной олимпиады небольшой ученической группкой. Автобус в тот необычайно теплый майский день «по техническим причинам» надолго задерживался — долго, томительно долго вдыхали они насквозь пронизывающую, спертую «амбру»…

И вот впоследствии, заслышав снова привычно, что в его самой передовой на планете социалистической стране все так разумно и правильно, Игнат почему-то тотчас и невольно вспоминал ту самую по-ездку, те самые, едва слышные слова учителя, его, перекошенное омерзительной гримасой, усталое лицо.