В движении вечном - Владимир Колковский

Внезапное знакомство это оказалось по-настоящему фатальным. За целое лето! — за все то, небывало благодатное жаркое солнечное лето Игнат лишь один-единственный раз и увидел своего тренера, да и то совершенно случайно. В кирзовых сапогах и заношенном старом свитере, с рабочим мастерком в руке, весь в голубоватой краске, белесой побелочной извести тот теперь был целиком занят капитальным ремонтом своей, но уже отнюдь не холостяцкой комнатки в общежитии.

— Вот видишь!… видишь, дружок, как оно в жизни нашей случается, — отведя взгляд куда-то в сторону, одно лишь выговорил тренер как-то растерянно.

Растерянно и виновато в то же время. Словно оправдываясь тем самым и за внезапный «этот хомут на шею до тридцати», и за «как работнём — так себя не узнаешь!»

Он, конечно же, думал, что Игнат в обиде большой, но…

Но это было вовсе, это было совершенно не так.

То лето… это ведь было оно! — то самое лето.

Его, то самое, бирюзовое лето.

Да и выбор, выбор конкретный и окончательный был уже сделан.

А спорт…

Игнат вообще не рассматривал спорт, как нечто уж очень серьезное для себя. То, чему стоит посвятить полностью свою жизнь или хотя бы только молодые лучшие годы ее. Наивно уверенный какое-то время в своих выдающихся способностях, он лишь хотел тоже запросто, как бы вмимоходь, удивить и ими весь мир…

В детстве Игнат очень любил, когда отец подбрасывал его «в гору». Сильные ловкие руки подбрасывали высоко-высоко под самый, окрашенный синеватой краской, дощатый потолок их крохотной съемной комнатки, а так хотелось еще выше… И вот когда однажды в классе писали сочинение на тему «Кем быть?» — Игнат написал, что мечтает «покорить небо».

Он писал про ослепительную бездну прозрачнолобого небесного по-лушария-купола, вальяжно роскошную синь без конца, причудливые танцы белоснежных пушистых громадин… Про утренний дымчатый свет, далекие звезды ночные, цветистую нежно раскрасавицу-радугу, до которой так хочется дотронуться руками, и, конечно же, что взлетит выше всех… Даже учительница зачитала его работу всему классу.

Тогда в раннем детстве Игнату казалось, что все необозримое количество людских профессий можно разделить только на два вида: романтические и неромантические. И привлекали его исключительно первые. В самом деле, он даже представить себе не мог, как это можно всю свою сознательную взрослую жизнь изо дня в день заниматься одним и тем же… Прибирать, например, с глупой метлой один и тот же, наскучивший до смерти маленький дворик или стоять у фабричного станка, вытачивать по шаблону одну и ту же примитивную деталь… Учителя в школе говорили: «В нашей стране всякий труд в почете!» — возможно, это было и так, но чтобы вот самому… Самому изо дня в день и всю свою многолетнюю взрослую жизнь… Тут у Игната тот час и невольно возникала невыносимая ассоциация с помещением душным и тесным, окна-двери в котором забиты накрепко, наглухо, навсегда.

Пожалуй, лишь одним продавцам в магазине, представителям профессии явно неромантичной, он немножко завидовал поначалу, да и то лишь до тех пор, пока в детской наивности своей думал, что все в магазине его — его, продавца собственное.

Вообще, с самого начала он мог насчитать очень немного по-настоящему интересных, захватывающих профессий. Но даже многие из них со временем постепенно теряли в глазах приманчивый радужный ореол настоящей романтики. Так, к примеру, те роскошные яркие картины, что заняли вдохновенно и красочно не одну полосатую страничку в его давнем школьном сочинении превратились в итоге в бескрайний арктический пейзаж, пейзаж ослепительный, белоснежный, но… Но и бесконечно однообразный.

Что, что там за облаками нынче увидишь «такое»? — захватывающее дух, невообразимое, по-настоящему удивительное и загадочное… То, что никто и никогда еще не видел.

Быть путешественником?

Но эпоха великих географических открытий давно канула в лету, новых крупных terra inkognita на его родной планете уже просто не осталось. А что там откроешь где-нибудь на мизерном, забытом Богом, коралловом островке посреди океана? Червячка неизвестного, инфузорию новую, травинку ничтожную, что и в микроскоп-то едва высмотришь… Этим человечество тоже не удивишь, тут давным-давно пришло время рутинной черновой работы.

Все более будничными становились теперь с каждым разом и космические орбитальные витки вокруг Земли. Тем, кто мечтал стать космонавтом, Игнат говорил:

— Гагариным ты все равно уже не станешь, а накинь годков с десяток — и что вагончик трамвайный будут по кругу гонять.

— А на Марс, Венеру?

— И что там?… что там отыщешь, кроме каких-нибудь инфузорий?.. Так зачем далёко мучиться, вон, погляди, сколько лужиц за Неманом.

Говоря это, Игнат улыбался шутливо. И вдруг становясь в одно мгновение серьезным, говорил уже возвышенно, строго:

— Туманность Андромеды, созвездие Кентавра!… или хотя бы до т-Кита добраться…

Там, только там, считал он теперь, на бесчисленных планетах иных звездных систем возможно и затаилось «оно». Оно, по-настоящему удиви-тельное и захватывающее, пусть невообразимо ужасное, таящее опасность смертельную, но неоткрытое и неизведанное… Только там теперь ему грезилась настоящая романтика, и цель по-настоящему грандиозная, подлинно высокая, цель неудержимо манящая.

И он уже путешествовал, путешествовал изо дня в день на миллионы парсек среди мириадов галактик, в далекое прошлое и невообразимое будущее, с замиранием сердца заглядывал трепетно в загадочные параллельные измерения… Где-то в неимоверно затерянных далях, на неизвестной планете с багровым небом и двумя разноцветными солнцами терпел ужасную катастрофу его звездолет, гибли друзья, и в одиночестве черном, в бездне чужой и зловещей он жил, выживал и… надеялся. Вместе с гениальным ученым овладевал он могучими силами, властвовал безмерно, читал с легкостью чужие мысли, на заезженных колесах уэлссовской машины времени искал захватывающих приключений на неоглядных просторах штормливого океана истории.

Фантастические сюжеты тогда полностью завораживали Игната, однако читал он нередко и более серьезную литературу. И вот из книг более серьезных, научно-популярных вскоре весьма обескураживающе выяснилось, что так хорошо знакомый ему фотонный светоскоростной звездолет, на котором чаще всего и путешествовали по Вселенной его любимые фантастические герои, оказывается, еще очень и очень нескоро построят.

Да и построят ли вообще?

С приближением скоростей к световому пределу возникают грандиозные трудности, и как их преодолеть науке пока неизвестно даже в принципе. Да и с этой, невообразимой лишь по земным крошечным меркам, предельной скоростью тоже ведь не очень-то разлетишься по Вселенной! До самого близкого и наверняка уныло безжизненного Сириуса три с лишним года, а до ближайших наиболее интересных звездных систем так и всей жизни не хватит.

Из всего этого явственно следовало, что и его новой высокой мечте, мечте стать межзвездным астронавтом-исследователем тоже не суждено ни-как сбыться. Сие столь завидное поприще есть удел романтиков дальних столетий, а его время уже наступило, время сделать выбор конкретный незаметно пришло.

И вот теперь, пожалуй, оставалось лишь единственное. Не покидая родной планеты, уже здесь на Земле изобрести или открыть что-нибудь «такое»…

Фантастические ученые-изобретатели почти все были физиками. А еще — учителем физики в их классе был именно Сергей Петрович Шагалов.

На уроках физики в классе неизменно царствовали те же строгие дисциплина и порядок, что и у Живёлы или Дикого, но там лишь легкий шепоток или шорох — сразу неистовый крик и всеобщее оцепенение; Сергей Петрович же мог и за урок целый по-настоящему так и не засерьезить голос. И не потому вовсе, что был роста огромного, спортивного сложения (поговаривали, что он в молодости действительно много занимался спортом), просто на его уроках все было совершенно не так, как у других преподавателей.

Проходят, например, они закон Архимеда.

— Лето не забыли еще? — спрашивает вначале учитель улыбчиво, словно и сам посмеиваясь над наивностью своего вопроса.

И действительно, сразу целый хор ребячьих голосов в ответ. Лето!… ну как же забыть его, вольное звонкое лето…

— На речке все плавали?

И это вопрос совершенно нелепый. Лето и речка, словно синонимы для каждого неманца.

— И ныряли, конечно… А с камнем нырял кто-нибудь? Ну-ка, хлопцы!

— Сколько раз!.. Конечно!… в Железном! — слышится в ответ отовсюду.

Ныряли во многих местах на реке, но любимейшим местом поселковых мальчишек был Железный Берег с его прямым, как стена высоченным отвесом. В одном месте берег треугольным травяным мысиком заступал обрывисто в реку, здесь образовался струистый глубокий омут. Крутило слабо, а вот зато глубина! Многие пытались здесь достать дно, ныряя с тяжелым камнем.