Покемоны и иконы - Виктор Ильич Коган

В своих передачах он часто рассказывал о задержаниях с наркотиками, снимал задержанных на камеру и называл их имена. Арестанты сказали, что его передачи смотреть любят как раз по причине, что можно увидеть кого-то из знакомых, а то и про себя репортаж посмотреть. Такое вот реалити-шоу. Правда, почти всегда Шмель очень сильно привирал, например, завышая количество изъятого гашиша с пятидесяти граммов до полутора килограммов. Поэтому у арестантов к нему была особая любовь. После репортажа обо мне, когда шум и гам наконец стихли, я высказал мысль о том, что можно попробовать на него в суд подать. Меня тут же осмеяли, конечно. А кто-то рассказал, что совсем недавно Шмеля поймали какие-то герои его же репортажа и нассали ему в рот. Вся камера каталась по полу от смеха. Мы смеялись до слез. Такое бывает, когда и шутка-то не особо смешная, а со стороны так и вовсе кажется тупой, но в определенном месте, в определенное время и в определенном окружении её ничем не объяснимый задор цепляет каждого и погружает на время в забытье. И чем уродливее шутка и страшнее место, в котором она произнесена, тем громче хохот и тем дальше летят изо рта слюни. Такой странный смех – как ответ на безысходность.

Железную дверь с лязгом отворили, и вошли два охранника. В камере быстро воцарилась тишина. Они подошли к телевизору, один рывком выдернул шнур из розетки, второй кинул на стол скомканный лист бумаги, затем они взяли телевизор и молча его вынесли. Когда засов лязгнул второй раз, в гробовой тишине камеры от стен ещё долго отражался металлический звон. Все недоумевали и только переглядывались. Лысый взял со стола смятый лист, аккуратно развернул его и тыльной стороной ладони расправил по столу. Его глаза стали скользить по строчкам, кое-где задерживаясь. Спустя минуту он отложил лист, с тяжелым выдохом опустил голову и исподлобья взглянул на меня. Свой почерк я узнал издалека.

Лишить коллектив телевизора – проступок серьёзный. Оправдание мне было только одно – сделал я это не злонамеренно, по дурости. Я встал и рассказал присутствующим, как всё было, пытаясь донести до них всю глубину задуманного издевательства над охранником. При этом я раз десять повторил, какой идиот, и попросил прощения у сокамерников.

«Хватит уже башку пеплом посыпать, – перебил меня лысый. – Ты, я смотрю, мастер людей оскорблять. Может, вертухая и нельзя за человека считать, но за твои с ним рамсы теперь порядочным людям неудобства. Это неправильно. Ты здесь ещё неделю не пробыл, а так ебало поднял, будто в третью ходку пошёл. Когда у тебя баланда в глотку не лезла, с тобой нормальной пайкой делились, а за это в ответку ты нас духовной пищи лишил».

Не знаю, был ли то вопрос, но голова моя отрицательно качнула в ответ. Лысый приподнялся из-за стола. Качок встал справа от меня ещё в то время, когда я всем говорил про своё письмо. С самого первого дня моего пребывания в камере прибавилось ещё три человека. Все они обвинялись по 228-й за хранение наркотиков. Я уже успел даже подружиться с ними, а теперь все они стояли, окружив меня, готовые накинуться и запинать. Вдруг что-то лязгнуло в глубине камеры, резко потух свет, оставив расплываться в кромешной темноте желтоватые разводы.

«А вот и пиздец», – каждой клеточкой осознал я.

22. Домашний арест

Я открыл глаза, как только первые солнечные лучи просочились сквозь решётки. Мне казалось, что я и не спал вовсе, а просто лежал с закрытыми глазами, прогоняя в памяти события вчерашнего вечера. Вдруг послышался металлический звук засова: «Соколов, с вещами на выход!»

Вновь и вновь меня вели длинными узкими коридорами и лестницами, не сообщая, куда и зачем. Шёл я и думал, что вот так однажды очередной коридор окажется тупиком. И когда я упрусь лбом в холодную стену, шаги за спиной стихнут, и настанет могильная тишина, даже кровь в висках не сможет заглушить тихое, но ужасающее дыхание смерти, скользящее, будто в вальсе, по нарезному стволу, уткнувшемуся в мой затылок.

Двери распахнулись, и я зажмурил глаза от яркого утреннего солнца. Через час я уже был в суде, где меня ожидал адвокат. Рассматривалось ходатайство об изменении меры пресечения на домашний арест.

«Поскольку постоянного места жительства в городе у тебя нет, я заявил ходатайство о помещении тебя под домашний арест у меня дома, – на ходу объяснял мне Алексей, раскладывая по затертой поверхности стола многочисленные бумаги. – Беру тебя, так сказать, на поруки».

«Но это как-то неудобно, что я у тебя жить буду», – попытался сопротивляться я, представляя, как буду жить в чужой семье.

«Я ж тебя не усыновляю, – усмехнулся Алексей. – У меня есть пустующая квартира, купил её недавно совсем, даже ремонт не делал ещё. Поэтому жить будешь отдельно от меня. Но один: никаких гостей! Выходить гулять тоже нельзя. Короче, если сейчас судья согласится меру пресечения изменить, то тебе ещё всё очень подробно и доходчиво объяснят, чего делать тебе будет можно, а чего нельзя».

Всё сложилось, и меру пресечения мне изменили. После муторной процедуры надевания на мою лодыжку браслета, который стал сопровождать меня повсюду, мы направились к дому Алексея. Только мы подъехали, как из машин, что двигались за нами хвостом от самого здания суда, выбежали несколько человек с видеокамерами и микрофонами. Они кинулись в нашу сторону и наперебой начали задавать вопросы, подсовывая микрофоны, напоминающие эскимо, прямо к моему рту. Я было попытался вслушаться в их вопросы, остановился, выпрямился для лучшего ракурса, но сопровождавший меня товарищ в форме жестко всех отодвинул и сказал, что никаких интервью в моём положении давать нельзя. Я пожал плечами и сгримасничал журналистам, мол, в другой раз. Адвокат же подошёл и сказал, что через двадцать минут спустится к ним и ответит на вопросы.

После завершения всех формальностей, оставшись в квартире вдвоем, Алексей подвел меня к окну:

«Ты сейчас не в СИЗО в том числе благодаря тем журналистам. Не конкретно этим, а в целом СМИ. Как ни крути, а они привлекли внимание к твоему делу. И поэтому вот что ты должен уяснить. Во-первых, очень плохо то, что обсирал всех подряд. Взрослый парень, который сидит в интернете и оскорбляет людей лишь за то, что они верят в бога, знаешь ли, это первый признак усомниться в истинном возрасте субъекта».

«А как быть со взрослыми дядьками, которые в телевизоре оскорбляют жителей другой страны