Затерянный храм - Том Харпер

— И что произошло?

— Я вырос. — Рид грустно вздохнул. — Поступил в Оксфорд и остался в университете. Мне казалось, что это самое лучшее место для молодого человека, который любит классическую филологию. Но Оксфорд потихоньку высосал из меня всю любовь. Нельзя провести жизнь, просто греясь в лучах сияния Гомера. Надо заниматься исследовательской работой, анализировать, толковать. И чем пристальнее вглядываешься, тем дальше оказываешься. Первый эмоциональный порыв расщепляется на совершенно рациональные компоненты, которые в свою очередь расщепляются на все более мелкие, и так далее. Все равно что препарировать любимую собаку, чтобы разобраться, почему ты ее так любишь. Когда заканчиваешь, от любви уже ничего не остается. — Рид вытер лицо носовым платком. В битком набитом трамвае было жарко, и у него на лбу выступили бисеринки пота. — А потом, что бы там Шлиман ни нашел в действительности, одно дело — развалины нескольких укреплений на холмах, пусть даже они возбуждают воображение, и совсем другое — заявление о том, что Гомер описал все так, как оно было на самом деле. Уважаемые ученые так не делают. Мы — профессиональные скептики. Если и веришь во что-то, то делаешь это про себя, потихоньку. Со временем твое убеждение переходит в смущение, потом — в шутку. В конце концов не можешь даже и вспомнить, что ты такого во всем этом находил.

— Но ваше отношение изменилось.

— Да, в пещере. Когда я увидел всю эту резьбу — как раз такую, какую описывал Гомер… — Рид в изумлении покачал головой. — Я вспомнил, что именно меня так впечатлило тем вечером в Кенгсингтоне. Не поэзия — ее я оценил позднее. Даже не сюжет, какой бы он ни был увлекательный. А возможность или надежда, что под всей этой схоластикой и легендами может оказаться что-то реальное. Что-то настоящее. — Он смущенно улыбнулся. — Я снова начал верить. Как Шлиман или как Эванс. Если говорить о нем…

Он вдруг вскочил и дернул шнур колокольчика. Трамвай, громыхая, остановился. Грант поднялся, но Марина осталась сидеть.

— Я еще не выхожу. Увидимся в отеле.

— Ты там осторожнее.

Она слегка приподняла свою сумочку. Та оказалась неожиданно тяжелой, словно помимо помады и пудры там лежало что-то еще.

— Я сама могу за себя постоять.

Грант и Рид вышли из трамвая и оказались у ворот большого белого здания в неоклассическом стиле — от улицы его отделяла просторная лужайка и отгораживала высокая каменная стена. Медная дощечка на столбике ворот сообщала: «Британская школа в Афинах».

— Какое-то тут все полусонное. Им можно вешать табличку «Не беспокоить».

— Наверное, преподаватели разъехались на пасхальные каникулы. Но вдруг нам повезет…

Рид звонил до тех пор, пока из дома не появилась молодая женщина в сером платье из джерси. Она с подозрением посмотрела на них — на Рида в костюме, вышедшем из моды, и в летней шляпе с обвисшими полями, потом на Гранта в ботинках и рубашке с короткими рукавами. Однако имя Рида, похоже, обладало властью талисмана. Один только его звук превратил враждебность женщины в какое-то священное благоговение. Она впустила их в ворота и повела вверх по склону, через сад, где росли оливковые деревья, сосны, кипарисы и олеандры, в прохладу вестибюля с высокими потолками.

— Боюсь, директора сегодня нет, иначе он сам бы вышел встречать вас. Ваш визит, профессор Рид, для него большая честь. Вы распишетесь в нашей книге для посетителей?

Она придвинула к нему книгу и протянула ручку. Рид поставил подпись с завитушками и передал ручку Гранту.

— У вас все посетители должны расписываться?

Под именем Рида Грант нацарапал что-то неразборчивое и бессмысленное — просто из предосторожности, которая уже вошла у него в привычку.

— Конечно. Даже наши самые почетные гости. — Она улыбнулась Риду виноватой улыбкой.

— Вы не возражаете, если я взгляну?

Грант перелистал книгу. Она выглядела вполне законченным артефактом, реликвией из прошлого, с которой отерли пыль и поставили на полку. Страница за страницей, строчка за строчкой — имена и даты; ровные расстояния между строчками никак не отражали самые разные отрезки времени, разделявшие визиты. Иногда в один день расписывалось человек десять, но чаще целыми днями или даже неделями никто книгу не тревожил. Потом вдруг поперек страницы, словно шрам, легли две проведенные по линейке черты — они разделяли апрель тысяча девятьсот сорок первого года и январь сорок пятого.

«Четыре года», — подумал Грант.

Четыре года, когда мир делал все, чтобы развалиться на куски. Белая полоска между двумя параллельными линиями.

На предыдущей странице Грант нашел то, что искал. Он развернул книгу к Риду.

«Пембертон. 21 марта 1941».

— Вы знали Джона Пембертона?

— Встречались однажды. А вы встречались с ним, когда он приезжал сюда?

Она покачала головой:

— Большинство из нас приехало сюда после войны.

Грант немного подумал:

— Вы говорили, ваше учреждение финансировало раскопки Пембертона на Крите. У вас не осталось записей?

Девушка, кажется, такого вопроса не ожидала. Она неуверенно взглянула на Рида. Тот ободряюще кивнул ей.

— Я могу посмотреть. Только на это потребуется время — если они остались, то, скорее всего, лежат в подвале.

— Мы будем ждать вас в библиотеке.

Грант не был завсегдатаем библиотек, Рид же оказался в своей стихии. Пока Грант, сидя у окна, проглядывал номер «Таймс» трехнедельной давности, Рид прошелся вдоль полок, выбрал книги и сложил их на столе, словно птица, строящая гнездо. Грант глянул на золотые надписи на корешках. «Через басков к минойцам», «Ключ к критским шифрам», «Минойский дворец» А. Д. Эванса в четырех неподъемных томах. Сердце Гранта упало. Столько книг и за год не одолеть.

— Вы что, все их читать будете?

Голова Рида поднялась из-за одного особенно зловещего тома:

— Может быть, да. Люди уже пятьдесят лет пытаются разгадать эту загадку. В некотором смысле «Ультра» по сравнению с этим похожа на кроссворд в воскресном приложении местной газеты.

— Ультра?

Рид покраснел до корней своих белоснежных волос. Пробормотав что-то про Мьюра, он спрятался за спасительный бруствер из книг. Грант опять углубился в газету.

Стук в дверь оказался очень кстати. Это пришла девушка и принесла картонные папки с тесемками, связанные веревкой в одну стопку. Девушка положила папки на стол перед Грантом. Когда она подошла поближе, от нее долетел тонкий аромат розовой воды и лилий.

— Вот отчеты по Кносскому дворцу за первые месяцы сорок первого года, до того момента, когда эвакуировали персонал. Вас что-то конкретное интересует?

— Мне бы хотелось знать, покупал ли Пембертон что-нибудь во время своей последней поездки в Афины.

Девушка присела рядом с ним и стала листать гроссбух. Рид на другом конце стола мурлыкал что-то себе под нос и жевал кончик карандаша.

— За это время записей немного. Сезон раскопок тогда еще не начался. — Она искоса взглянула на него, словно сомневаясь, имеет ли он представление об археологии. — Честно говоря, я так и не знаю, почему он остался на Крите.

«Ты не поверишь, если узнаешь», — подумал Грант.

Но ограничился невнятным ответом.

— Вот, что-то есть. — Она придержала страницу, и рукав ее платья задел руку Гранта. — Девятьсот драхм двадцать первого марта. Все, что тут сказано, — «приобретение для музея». Подписано директором.

— Там не указано, где он это купил?

Она развязала вторую папку и вытащила ворох корешков квитанций, купонов, бланков и чеков.

— Тут все кое-как. Когда пришли немцы, наши сотрудники не успели разложить. — Она порылась в бумагах и взялась раскладывать их, словно крупье. Несмотря на ее типично учительскую внешность, ногти у нее были накрашены ярко-красным лаком. — Нет… не то… не то… А это что?

Поверх стопки бумаг она положила плотный листок кремового цвета. Чек был выписан темно-синими чернилами на английском и на греческом:

«Глиняная табличка позднеминойской эпохи (фрагмент), происхождение неизвестно. 900 драхм».

Верх страницы был украшен логотипом с завитушками и причудливыми узорами:

«Элиас Молхо, продажа антиквариата».

Ниже стоял адрес.

— Не на блошином рынке купил. — Грант пощупал жесткую бумагу. — Вы знаете, где этот магазин?

Грант оставил Рида за баррикадой из книг, а сам поехал на автобусе в центр города. Карты у него не было, но он провел в Греции достаточно времени и привык, подобно местным жителям, спрашивать дорогу у каждого газетного киоска. Постепенно ответы, которые он получал, менялись — от едва заметного кивка до четкого сигнала полного признания. Эти сигналы достаточно быстро привели его на тихую, немного затрапезную улочку, застроенную видавшими лучшие дни магазинами. На стенах зданий до сих пор виднелись щербины от пуль, но сейчас уже было не понять, чьи они — фашистские, коммунистические, местные, иностранные. Наверное, и сами жители уже запутались. В конце улицы детишки пинали футбольный мяч, используя платан вместо ворот, тощий рыжий котенок на ступеньках закрытой булочной ловил свой хвост. Больше никого на улице не было.