Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Маркович Моторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем временем дядя Леня получил солидную сумму в сертификатах «Внешпосылторга» и принялся ходить с тетей Люсей по магазинам «Березка». Мама всякий раз увязывалась с ними и по возвращении, вздыхая, перечисляла тамошнее разнообразие на полках.
Дядя Леня за обедом показывал всем пятирублевую купюру и рассказывал, как академик Сахаров пришел в «Березку», набрал там всего, а на кассе пытался расплатиться такими вот бумажками. И когда ему сказали, что отпускают товар лишь за сертификаты, академик заставил всех читать текст мелким шрифтом, по которому выходило, что советские денежные знаки обязательны к приему везде, на всей территории страны. Но там не стали с ним связываться, а попросту вызвали КГБ.
От дяди Лени я узнал, что сертификаты бывают трех типов. Без полосы самые лучшие: на них можно купить любые товары в «Березке» по самой низкой цене. На сертификаты с желтой полосой продается не все, и цена уже вдвое выше, а также в ходу были сертификаты с синей полосой. На такие можно было купить ассортимент ограниченный, по ценам как в обычных магазинах, но зато без очереди.
Еще мне стало известно, что бесполосые сертификаты выдавались тем, кто работал в таких странах, как Франция или США, с желтой полосой — кто был в Египте или Индии, а самые паршивые, с синей полосой, — тем, кто работал в социалистических странах, например в Польше или Монголии. И что после Сирии, где строил дороги дядя Леня, местную валюту обменивали на сертификаты с полосой желтой.
Мама регулярно сообщала, что купили в «Березке» дядя Леня и тетя Люся, а именно: два больших ковра размером три на четыре, три ондатровые шапки — одну дяде Лене, другую тете Люсе, а третью Денисику на вырост, три японские куртки — самую большую тете Люсе, поменьше дяде Лене, а самую маленькую Денису, опять же на вырост. Что дядя Леня приобрел себе две пары хороших импортных ботинок, костюм, хоть и наш, но хорошего качества, поэтому дефицитный, а тетя Люся попросила себе сапоги, но ни одни на ней не застегнулись, поэтому вместо сапог она купила десять мотков югославского мохера и будет вязать себе кофту и шарф.
День ото дня я все это покорно выслушивал, но однажды не выдержал и спросил:
— Мама, а ты знаешь, что дедушка уже второй месяц не выходит во двор?
— Почему? — изумилась мама. — Я спрашивала, он же вроде хорошо себя чувствует.
Мама часто не замечала, что происходило буквально рядом, особенно когда она была чем-либо увлечена, вот как сейчас.
— Потому что он решил притвориться больным, — набравшись терпения, сообщил я, — лишь бы у него не спрашивали, что ему привез сын из Сирии.
Мама часто заморгала и покраснела. Она сама выросла в этом доме и этом дворе и должна была понимать, что к чему.
Он был особенным. Первый жилой дом от Кремля, если идти по Воздвиженке. Старинный, с ротондой, обрамленной колоннами. Он и сейчас стоит, с медной памятной доской. Именно в нем граф Николай Шереметев отпраздновал самую громкую свадьбу того времени — с бывшей крепостной актрисой своего театра Парашей Жемчуговой. Дом горел в пожаре 1812 года, был свидетелем боев юнкеров с отрядами Красной гвардии в октябре семнадцатого, да и вообще много чего и кого повидал на своем веку. Даже после революции там продолжали проживать люди, так или иначе связанные с Шереметевыми. Со временем переулок из Шереметевского стал улицей Грановского, дом уплотнили, наделали коммуналок, в тесноте, да не в обиде. А в соседний огромный дом, тоже, кстати, графский, въехала новая знать, рабоче-крестьянская.
— Дети, не шалите! — предупреждали родители своих чад. — На вас смотрит сам товарищ Вышинский!
И действительно, окна Андрея Януарьевича выходили как раз на наш двор. Но вряд ли знаменитый прокурор, ведший все крупные расстрельные процессы, отвлекался, чтоб расправиться с соседской детворой, это так, пугали больше. А мама моя даже гуляла с собакой Вышинского по просьбе его домработницы, у той были больные ноги.
Из всех прямых потомков Шереметевых в доме осталась одна Ольга Борисовна, соседка с третьего этажа, видимо уцелев по чистому недоразумению. Она всегда ходила опустив голову, боясь встретиться взглядом с теми, кто мог ее разоблачить. У них в квартире был настоящий музей, огромные вазы в человеческий рост, картины, мебель. В дубовом буфете солидных размеров с мутными толстыми стеклами стояла старинная посуда, в том числе и водочный сервиз зеленого цвета, расписанный придворной художницей Елизаветой Бём. Там были десятки рюмок, стопок, лафитников, штофов. И на каждом предмете был изображен не то сверчок, не то таракан, по сюжету он ходил из кабака в кабак и постепенно напивался. Рисунки сопровождались смешными надписями. Позже в паре музеев я видел этот сервиз, только далеко не такой полный, как у наших соседей. А однажды по телевизору какой-то мужик, показывая штоф из этого сервиза, возбужденно рассказывал, как ему повезло, что на аукционе в Лондоне он купил его всего за восемь тысяч фунтов стерлингов. Как-то раз зять Ольги Борисовны пришел к дедушке Никите за топором, чтобы разбить в щепки этот самый дубовый буфет. Он им всем давно надоел, а в дверь не пролезал. После экзекуции они вытащили обломки во двор и сожгли на костре.
В квартире дедушки и бабушки тоже осталась кой-какая мебель, картины и прочая мелочевка с тех еще, графских времен. Бабушка по секрету показывала мне фотографию в деревянной рамке, на толстой картонке, с медалями, двуглавым орлом и золотой надписью на обратной стороне «Фотографъ Его Императорскаго Величества». На ней была девушка чудной красоты.
— Это графиня Анна Шереметева, — говорила бабушка с большим уважением. — Наследница имения Вороново. Батюшка ее, Сергей Дмитриевич, души
