На крутом перевале (сборник) - Марин Ионице

Как же так? Если могут конкурировать столько вариантов, это значит, что ни один из них не совершенен! Однако эти парни продолжали утверждать, что даже само решение не лишено риска. Риска, который тоже надо было брать в расчет, чтобы нейтрализовать или смягчить его возможные последствия.

— Да вы что, с ума сошли? Зачем нам риск? Мы что, частные предприниматели, мелочная лавка «Моисей и сыновья»?

— Самый большой риск, товарищ председатель, это не учитывать риска. Именно этот риск мы отбрасываем в сторону.

— И ты думаешь, что до сих пор…

— Вы знаете лучше…

— Что я знаю? Что?

— А то, что мы рисковали много раз и каждый раз расплачивались за это.

— Да? А где вы были? Вы хоть раз пришли ко мне, чтобы положить на стол вот эти расчеты, которые вы делаете сейчас? Вы лишь ждали создания уезда, так как в районе, видите ли, для вас, умных, места нет…

— Я вносил разные предложения. Но до вас мы не дошли. Заведующий организационным отделом и заведующий плановым отделом высмеяли нас. Знаете, как они прозвали меня? Маглавид! Сейчас меня все так называют — волшебник Маглавид.

Я отчетливо регистрировал все состояния, через которые он прошел, — от недоумения к гневу, сомнениям, заблуждениям, неуверенности, слабости. И я даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему. А ведь тогда он нуждался в чьей-то помощи, скорее всего, именно в моей.

Как-то вечером он почти свалился на стул в кухне, повернулся спиной к столу и позвал меня:

— Ну-ка подойди ко мне сюда!

Я подошел с нарочито безразличным видом.

— Поближе, я не съем тебя!

Он обхватил меня руками за бедра и притянул к себе:

— Хотя бы ты…

Я смотрел на него так безучастно, что он даже не окончил фразу, которая, я предполагаю, была бы сентиментальной. Его охватила бессильная, усталая ярость.

— Не делай из меня посмешища, или я убью тебя!

Было ясно, что он хочет с этого момента передать в мои руки честь и авторитет семьи. Но я не чувствовал себя готовым принять у него эстафету, а уж тем более облегчить его положение.

— Выйди вон, — оттолкнул он меня последними остатками своего авторитета, после чего отвернулся к столу и бессильно опустил голову на руки.

Свою драму он переживал в одиночестве. А я свою. Каждый в свое время. Я был жестоким ребенком!

— По какому праву мы судим родителей?

— Хочешь не хочешь, — говорит Горбатый, — а все равно к этому придешь. Все приходят. Каждый родитель хочет иметь идеального ребенка, но еще и дети хотят иметь бесподобных родителей.

— Думаю, ты прав.

— … И если первые могут согласиться на компромисс, то для вторых это невозможно. Родители могут надеяться, что семья, школа, время, общество, жизнь в целом внесут какие-то еще коррективы. Однако детям нечего ждать «повзросления» родителей.

— Что тебя беспокоит? Твой отец?.. — спрашиваю я Горбатого.

— Мой отец… Если ты меня и видишь таким, какой я есть, то это в некотором роде из-за него. Если бы он занимался своим делом, которому был обучен — смазывал подшипники паровозов, — был бы и я сейчас парнем, может, и некрасивым, не очень стройным, но зато физически здоровым. И в этой конкретной ситуации, когда я не поступил в институт, я легко нашел бы работу. Два месяца никто меня не брал, куда бы я ни обращался, а стучался я во все двери. Знаешь, что мне сказал директор одного предприятия, когда я стал убеждать его, что могу выполнять любую тяжелую работу, на которую способен человек? «Товарищ, мы тоже кое-что соображаем. Как мы можем поставить тебя на тяжелые работы?» — «Я не настаиваю, соглашусь и на что-нибудь полегче». — «Полегче у нас нет».

Мама-то знала, куда надо идти. А я продолжал стучаться в ворота предприятий, так как был убежден, что это мое право. Когда же моим устройством занялся первый секретарь уездного партийного комитета, сразу же нашлось много мест, но я выбрал, разумеется, городские оранжереи. Так что, как видишь, было в чем и мне упрекнуть старика. Но я не упрекаю его ни в чем!

Рассказ Горбатого о его отце похож на древнюю балладу с бесстрашными и неутомимыми витязями. В действительности, слушая его, я выстраиваю и мой собственный рассказ, который идет параллельно.

Прикрываю веки и вижу все как на экране. Вот он, Горбатый-старший (я не могу представить себе его иначе как моим другом). Вот железнодорожное депо, сортировочная. Цеха, железнодорожные линии, рельсы, стрелки, поезда, много поездов с боеприпасами, войсками. Горбатый-старший ходит между железнодорожными путями, что-то делает у масляных крышек колес, у тормозных колодок…

Его ловят, подозревают, допрашивают, бьют. Когда его перевозят в вагоне для заключенных, он выламывает доску из пола вагона. Железный грохот колес, стремительно летят назад рельсы, стрелки, шпалы. Все как в то мгновение, когда ты ударился о землю и прилип к ней, хотя боль от падения разрывала на части. Выдержать, оставаться распластанным на земле, пока над тобой не пронесется последний вагон.

Ему вслед стреляли, но не попали. Гнались с собаками, но не было времени ловить его.

Доброволец на Западном фронте, одно время в рабочих бригадах, которые помогали крестьянам ремонтировать сельскохозяйственный инвентарь, затем служба в органах государственной безопасности…

Вначале он был саботажником и партизаном, которою преследовали. Затем все словно перевернулось, и уже он сам выслеживал саботажников и диверсантов. Жена просила его не рисковать жизнью.

— Кто-то же должен рисковать ею, — успокаивал он. — Если мы все будем бегать от опасности, то она раздавит каждого на пороге собственного дома.

Я вижу Горбатого-старшего, вижу, как он наклоняется над детской люлькой, как подбрасывает под потолок Горбатого-младшего и спрашивает, не боится ли он. Ребенок не боится, он гордится своим отцом.

Вооруженная банда, которая терроризировала несколько сел, нападала на проходящий по шоссе транспорт, орудовала и на железной дороге. Несмотря на преследование, ядру банды удалось спастись, и она начала сводить кровавые счеты с крестьянами, которые подозревались в сочувствии новой власти, надеясь, что террор заставит их молчать.

Отец Горбатого, Горбатый-старший, предложил свой план — пойти на операцию одному. Мне кажется, я вижу, как он идет по лесу, где знает каждый ручеек, каждый куст, каждую пядь земли, каждый камень и все тайники, которые служили ему убежищем в те времена, когда он спрашивал себя: наступит ли когда-нибудь тот день, когда можно будет идти здесь, не прислушиваясь и не ища глазами засаду, не подвергая себя риску получить пулю. Мечтал о дне, когда можно будет здесь прогуливаться, заложив руки за спину, с цветком в уголке губ, невооруженным, да, именно так: руки за спиной и цветок во рту. И чтобы пахло сеном, и пели птицы, и не тер плечо ремень автомата. А главное — не ползти по траве и по камням, как змея, меряя землю локтями, коленями, грудью, ребрами. После побега из поезда он не мог лежать вниз лицом.

Вот и овечий загон. Здесь среди пастухов у него были друзья. Он так и шел к ним: руки за спиной и цветок, во рту.

Необычно рано возвращались в тот день стада.

После дойки, пока еще не стемнело, овец отпустили попастись возле загона. И они пошли, неторопливо пощипывая траву, в сторону темных и глубоких оврагов.

Бандиты следили за отцом Горбатого. Они держали загон под наблюдением. Наконец наступила ночь — время, когда бандиты любили сводить счеты.

Загон окружен. Пальцы на спусковых крючках. Несколько человек вошли в хижину и увидели… связанных пастухов с кляпами во рту. Откуда чабанам знать, куда девался тот мерзавец-чужак? Вот пусть только попадется! Ответит за то, что связал их и поиздевался над ними. Он должен быть где-то рядом, он не мог далеко уйти. Это хорошо знали и бандиты: здесь и птица не могла пролететь незамеченной. Но где он мог спрятаться? На всякий случай они подожгли хижину…

Овцы идут в загон для дойки. Бандиты ощупывают их одну за другой, так как только среди них мог спрятаться тот, кого они ищут. Но дело идет медленно. Сонные и ленивые животные не понимают, зачем понадобилось доить их еще раз. Блеют, пытаются стать поперек выхода, натыкаясь друг на друга. Бандитам это начинает надоедать, и они, теряя терпение, то зевают, то шлют проклятия, пиная овец ногами, как мячи. Наконец одному в голову приходит, что можно действовать по-другому. И он дает на всякий случай очередь из автомата. Так-то будет быстрее. Какое имеет значение, что враг не попадет им в руки живым?! Может, быть, так и лучше: пусть подыхает, втоптанный овцами в навоз. Автоматы бьют перекрестным огнем… Прыгают на высоту человеческого роста бараны и выгибаются в воздухе с огненными глазами. Мечутся одуревшие овцы. Пахнет паленой шерстью и порохом.

Но земля начинает гореть под ногами бандитов от сухих разрывов.