День рождения - Татьяна Чекасина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пожалуйста, – листок, исписанный изящным почерком, небрежно перелетает с края на середину начальственного стола.
Клековкин степенно усаживается в своё кресло. Любит самые первые объяснения до этого мига незнакомых людей. Процесс напоминает радостную встречу фотографа с только что проявившимся на мокрой бумаге снимком.
– Так-так-так, – приговаривает он тонким голоском, стараясь его занижать искусственно, мол, написано-то оно, может, и так, но вот как оно на самом-то деле… – Поднял трубку телефона: – Сергеев, проверь-ка данные… – И «данные» диктуются Сергееву. – Вот вы пишете: «Нигде не учусь, нигде не служу». На чьём иждивении находитесь?
– Я получила наследство.
– В объяснительной укажите фамилию, имя, отчество того, кто вам оставил наследство. И сумму.
– Пожалуйста. Полякова Анастасия Васильевна. Это моя бабушка… Умерла в мае. Десять тысяч долларов…
– И с мая…
– С мая не учусь в институте.
– И нигде не работаете…
– Я работаю.
– Где?
– Дома.
– Надомницей? Укажите, каким ремеслом занимаетесь: если вяжете из ниток или плетёте корзинки, или…
– …или веники, – засмеялась девушка.
Смех у неё был, на слух Клековкина, отвратительный. Язвительным и гордым.
– Я – творческий человек, свободный художник, – пояснила задержанная безо всякой уверенности, что тут её поймут.
– А-а! – краткое понимающее вырвалось у Клековкина. Взгляд стрельнул по выпростанным из кружев накидки нежным ручкам.
Вот его мать до пенсии знай мыла полы в заводоуправлении «Электрокабеля»! Сестра и теперь там же спину гнёт (зрение минус пять!) Недёшево, чёрт возьми, ей достаются эти провода-проводочки! Или взять его, Витьку. С шестнадцати лет пластался сверловщиком на «ящике номер сорок два», потом армия: деревянная продуваемая ветрами вышка, автомат до онемения в пальцах, мороз, тундра, зэки… Лишения и борьба.
Вот как люди-то живут! Клековкин ощутил во всём поведении этой девицы нечто цепляющее. Ещё когда шли в райотдел и она попросила гитару нести струнами вниз… И тогда в её необычном громком голосе уже проклюнулось какое-то выдрючивание. Ему ли не знать этих, в сетчатых чулках! Но, всё-таки, у него не было полной уверенности, что перед ним шмара, совмещающая профессию с домушницей. Не было уверенности, что она и есть его контингент. Даже непонятно: вдруг, она не проститутка? С ними он любил… Ишь, свободная она художница! Знаем мы эти художества! Ишь, воображает! Будто она у себя в особняке, где он дворник распоследний!
– Кем же была ваша бабушка? – спросил.
– Профессором…
– Вот видите! А вы… институт бросили! – Девка молоденькая, он ведь её старше лет на пятнадцать, может и повоспитывать. А, если она проститутка…
– Я не хочу быть инженером.
– Ах, да, творчество, я и забыл. Что ж это за творчество?
– Сочиняю стихи и музыку, декламирую под гитару.
Ноги у неё… Глаза сфокусировались. Он сказал себе, что надо держаться, что ему сейчас почему-то трудно, но он должен держаться. Спокойствие – главное в следовательской работе. Спокойствие и злость. Ненависть к подозреваемым. В райотделе номер тринадцать вдруг сделалось совсем тихо, будто он превратился в такое помещение, где ночью устали и спят. Вошёл Влас. Гитару держал перед собой привычно, будто и раньше имел дело с этим инструментом. На стол Клековкина легла бумага, прочтя которую, тот нахмурился.
– Лады, – гитару опять втиснул между собой и сейфом.
Лейтенант не спешил уходить. Экспертиза подтвердила: инициалы на деке нацарапаны давно, стало быть, гитара, скорей всего, принадлежит девушке. Сегодня рейд провели по ресторанам: такой визг стоял в райотделе… Эту что-то мешало определить в знакомый разряд.
– Говорит: творческая личность, наследство получила, сидит дома, не работает…
– Я работаю, – повторила девушка, с приходом Власа почувствовавшая какую-то неявную, но поддержку. – Я могу доказать, Виктор Викторович. Разрешите, я спою вам и сыграю.
Клековкин впал в лёгкий ступор: как это разрешить! Какие ещё песни разрешить! Но тут вошёл майор, начальник, увидел гитару:
– Что, музыканты пошли? – почему-то сказал, сегодня добрый, видно, от начальства получил какое-то поощрение.
– Пожалуйста, позвольте, – быстро разобралась в субординации присутствующих и в настроении главного милиционера Полякова. – Я покажу свою работу, для следствия, для дела…
– Ну, если «для дела», – расщедрился начальник.
– Моё сценическое имя Мага Полякова, – властный жест в сторону гитары. Получив её, оглядела, приложила к уху, подтянула на колках струны, послушала, будто спросив, не обидели ли тебя здесь?
Тут заглянул ещё один милиционер по фамилии Сергеев, который по просьбе Клековкина проверял личность этой девушки, ответ на запрос он положил на начальственный стол, а сам тоже не ушёл. Все они будто изготовились для концерта.
– Про осень, – объявила исполнительница, нисколько не стесняясь, будто перед ней была привычная публика. Гитарный звон, тихий, грустный, вкрадчивый. На песню не похоже, но складно.
За окном ветер
перелистывает пёструю дорогу,
в окно рвётся.
Я не хочу уходить в осень.
Пусть все уходят,
я в лете хочу остаться.
Жаль, что тёплых дней не вернуть…
Гитара повторила за голосом невесело, но и не тоскливо. Голос вступил, был он таким сильным, что, кажется, стены милиции рухнули, и все они оказались прямо на осенней мостовой под осенним дождиком и полетели за листьями потому, что научились летать. Гитара вздохнула, и певица вздохнула, хотя эти вздохи не были вздохами, они были музыкой:
Ну, что ж… Я пойду тихим городом осени.
Мне никто не сделает больно,
потому что для всех я придумала одну
Добрую-добрую песню.
Гитара поиграла ещё и смолкла. Но зазвенела вновь, так как исполнительница немного суетилась, спешила: боялась, что прервут. Не прервали. И она объявила вновь:
– Про яблоню
Громадный куст яблони, именно куст,
потому, что яблоня низкая и широкая.
Ветки её опираются о забор.
Весной цвела эта яблоня таким
Белопенным парашютом,
что сараев и помойки не было видно,
одна яблоня. Воздушная,
будто из мыльных пузырей.
Гитара заиграла марш. Выбив марш, смолкла. Вступил голос, тихий, но не жалобный, скорее, жёсткий, но не грубый:
Но ты не видишь яблоню.
Ты видишь мусорный ящик.
Ты рационалист.
Ты думаешь: опять не увозят мусор.
Ты ждёшь машину,
она придёт и увезёт отбросы…
Гитара печально вздохнула, но запела празднично и голос запел также:
А яблоня…
Она по-прежнему хорошеет в углу…
– С отбросами тоже надо кому-то возиться, – вздохнул седовласый майор.
Его подчинённые одобрительно засмеялись. Но в их смехе, как и в его словах, не было ничего плохого, и девушка улыбнулась артистически:
– Этот цикл я посвятила Сэй-Сёнагон.
Милиционеры не спросили, кто такой (такая), и Полякова охотно сама объяснила, что это древняя писательница, книжка которой очень близка ей по мироощущению. Она сама тоже живёт в согласии с природой, радуясь каждому мигу жизни, который всякий раз делает попытки останавливать.
– Можно, я спою ещё одну балладу?
– Валяйте, девушка, – сохранил милость майор.
– Про шишки. – Опять зазвучала гитара. Играла Полякова умело. Её осторожные пальцы добывали из инструмента ту музыку, которую она хотела. Она не всё время смотрела на струны, иногда взглядывала поверх них.
Милиционеру Власу, вдруг, показалось, что она смотрит прямо на него, но каким-то несколько неожиданным для него взглядом. Не то его удивило, что она на него посмотрела (на него ещё как смотрели!), а то, что в этом взгляде не было ничего привычного. Ни кокетства, ни заигрывания. Она смотрела так, точно не замечала ни его лица, ни его стати, а будто смотрела куда-то в него, обращаясь к чему-то запрятанному в нём, к тому, кто был в нём, о ком он сам, кажется, не знал, но догадывался.Ты жевал когда-нибудь шишки?
Шишки обыкновенные с ёлок?
Вопрос был задан, но отвечать на него, конечно, было глупо, да и не требовалось ответа. Музыка играла, и звучала она тревожно, немного надсадно, будто гитаре было больно.
…Больно было стоять
и смотреть тебе вслед.
Ещё больней было бы
бежать за тобой и догнать.
Ты шёл уверенным и горьким шагом!..
Коричневый плащ
развевался на ветру за спиной,
как флибустьерский парус.
Это так модно!
Все ходят в коричневых плащах!
Музыка разразилась гневом, протестом, но обрела нежность, сделавшись тише…
Но в том, что ты уходил,
была такая горечь!
Ведь это у нас была гроза в лесу,
поваленные ёлки и много клейких шишек.
Запах от них сладкий, срывать нелегко:
пальцы слипались, а под ногами
– сорванные грозой провода.
Между проводами прыгали
и много шишек нарвали,
и пробовали их есть.
«Бойтесь электричества,
– кричали взрослые с дачи, —
