Избранная лирика - Илья Сельвинский

СОНЕТЫ

Юность

(Венок сонетов)

Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.

Как странно! Прочитал я сотни книг,

Где мудрость все законы начертала,

Где гений все премудрости постиг.

А все ж вперед продвинулся так мало:

Столкнись хотя бы на единый миг

С житейскою задачей лик о лик

И книжной мудрости как не бывало!

Да, где-то глубина и широта,

А юность — это высь и пустота,

Тут шум земли всего лишь дальний ропот,

И несмотря на философский пыл,

На фронтовой и на тюремный опыт,

Я только буду, но еще не был.

Я только буду, но еще не был.

Быть — это значит стать необходимым.

Идет Тамара за кавказским дымом:

Ей нужен подпоручик Михаил;

Татьяна по мосточкам еле зримым

Проходит, чуть касаяся перил.

Прекрасная тоскует о любимом,

Ей Александр кровь заговорил;

А я ничей. Мне все чужое снится.

Звенят, звенят чудесные страницы,

За томом возникает новый том.

А в жизни бродишь в воздухе пустом:

От Подмосковья до камней Дарьяла

Души заветной сердце не встречало.

Души заветной сердце не встречало…

А как, друзья, оно тянулось к ней,

Как билось то слабее, то сильней,

То бешено, то вовсе обмирало,

Особенно когда среди огней

На хорах гимназического зала

Гремели духовые вальсы бала,

Мучители всей юности моей.

Вот опахнет кружащееся платье,

Вокруг витают легкие объятья,

Я их глазами жадными ловил.

Но даже это чудится и снится.

Как томы, как звенящие страницы:

Бывал влюбленным я, но не любил.

Бывал влюбленным я, но не любил.

Любовь? Не знаю имени такого.

Я мог бы описать ее толково,

Как это мне Тургенев объяснил,

Или блеснуть цитатой из Толстого,

Или занять у Пушкина чернил…

Но отчего — шепну лишь это слово,

И за плечами очертанья крыл?

Но крылья веяли, как опахала.

Душа моя томилась и вздыхала,

Но паруса не мчали сквозь туман.

Ничто, ничто меня не чаровало.

И хоть любовь — безбрежный океан,

Еще мой бриг не трогался с причала.

Еще мой бриг не трогался с причала.

Его еще волнами не качало,

Как затянулась молодость моя!

Не ощутив дыханья идеала,

Не повидаешь райские края.

Все в двадцать лет любимы. Но не я.

И вот качаюсь на скрипучем стуле…

Одну, вторую кляксу посадил,

Сзываю рифмы: гули-гули-гули!

Слетают: "был", "быль", "билль", "Билл", "бил".

Но мой Пегас, увы, не воспарил.

Как хороши все девушки в июле!

А я один. Один! Не потому ли

Еще я ничего не совершил?

Еще я ничего не совершил,

Проходит мир сквозь невод моих жил,

А вытащу — в его ячеях пусто:

Одна трава да мутноватый ил.

Мне говорит обычно старожил,

Что в молодости ловится негусто,

Но возраст мой, что всем ужасно мил,

Ведь этот возраст самого Сен-Жюста!

Ах, боже мой… Как страшен бег минут…

Клянусь, меня прельщает не карьера,

Но двадцать лет ведь сами не сверкнут!

Сен-Жюст… Но что Сен-Жюст без Робеспьера?

Меня никто в орлы не возносил,

Но чувствую томленье гордых сил.

Но чувствую: томленье гордых сил

Само собою — что б ни говорили

Не выльется в величественный Нил.

Я не поклонник сказочных идиллий.

Да и к тому ж не все величье в силе.

Ах, если бы какой-нибудь зоил

Меня кругами жизни поводил,

Как Данта, по преданию, Вергилий!

Подруги нет. Но где хотя бы друг?

Я так ищу его. Гляжу вокруг.

Любви не так душа моя искала,

Как дружбы. В жизни я ищу накала,

Я не хочу рифмованных потуг

Во мне уже поэзия звучала!

Во мне уже поэзия звучала…

Не оттого ли чуждо мне вино…

Табак, и костяное домино,

И преферанс приморского курзала?

Есть у меня запойное одно,

С которым я готов сойти на дно,

Все для меня в стихе заключено,

Поэзия — вот вся моя Валгалла.

Но я живу поэзией не так,

Чтобы сравнить с медведем Аю-Даг

И этим бесконечно упиваться.

Бродя один над синею водой,

Я вижу все мифические святцы,

Я слышу эхо древности седой.

Я слышу эхо древности седой,

Когда брожу, не подавая вида.

Что мне видна под пеной нереида.

Глядеть на водяную деву — грех.

Остановлю внимание на крабах.

Но под водою, как зеленый мех,

Охвостье в малахитовых накрапах,

Но над водою серебристый смех,

Моя душа — в ее струистых лапах!

И жутко мне… И только рыбий запах

Спасает от божественных утех.

Как я люблю тебя, моя Таврида!

Но крымец я. Элладе не в обиду

Я чую зов эпохи молодой.

Я чую зов эпохи молодой

Не потому, что желторотым малым

Полгода просидел над "Капиталом"

И "Карла" приписал в матрикул свой

В честь гения с библейской бородой.

Да, с этим полудетским ритуалом

Я стал уже как будто возмужалым,

Уж если не премудрою совой.

И все же был я как сама природа.

Когда раздался стон всего народа

И загремел красногвардейский топ.

Нет, я не мог остаться у залива:

Моя эпоха шла под Перекоп.

О, как пронзительны ее призывы!

О, как пронзительны ее призывы…

Товарищ Груббе, комиссар-матрос!

Когда мы под Чонгаром пили пиво,

А батарейный грохот рос и рос,

Ты говорил: "Во гроб сойти не диво,

Но как врага угробить — вот вопрос!"

И вдруг пахнули огненные гривы,

И крымским мартом сжег меня мороз.

И я лежу без сил на поле брани.

Вот проскакал германский кирасир.

Ужели же не помогло братанье?

Но в воздухе еще дуэль мортир,

И сладко мне от страшного сознанья,

Что ждет меня забвенье или пир…

Что ждет меня? Забвенье или пир?

Тюремный дворик, точно у Ван-Гога.

Вокруг блатной разноголосый клир,

Что дружно славит веру-печевь-бога…

Ворвется ли сюда мой командир

С седым броневиком под носорога?

Или, ведя со следствия, дорогой

Меня пристрелит белый конвоир?

Но мне совсем не страшно почему-то.

Я не одену трауром минуты,

Протекшие за двадцать долгих лет.

Со мной Идея! Входит дядька сивый,

Опять зовут в угрюмый кабинет,

И я иду, бесстрашный и счастливый.

И я иду. Бесстрашный и счастливый,

Сухою прозой с ними говоря,

Гремел я, как посланник Октября.

Зачем же вновь пишу я только чтиво?

И где же дот божественный глагол,

Что совесть человеческую будит?

Кто в двадцать лет по крыльям не орел,

Тот высоко летать уже не будет.

Да что гадать! Орел ли? Птица вир?

Одно скажу — что я не ворон-птица:

Мне висельник добычею не снится.

Я всем хочу добра. Я эликсир.

Впивай! Не исчерпаешь! Я — столицый!

Мне двадцать лет — передо мною мир!

Мне двадцать лет. Передо мною мир.

А мир какой! В подъеме и в полете!

Люблю я жизнь в ее великой плоти,

Все остальное — крашеный кумир.

Вы, сверстники мои, меня поймете:

Не золоченый нужен мне мундир,

Не жемчуг, не рубин и не сапфир.

Чего мне надо? Все — в конечном счете!

Сапфир морей, горящих в полусне,

Жемчужина звезды на зорьке алой

И песня золотая на струне.

Все прошлое богатство обнищало,

Эпоха нарождается при мне.

Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.

Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.

Я только буду, но еще не был.

Души заветной сердце не встречало:

Бывал влюбленным я, но не любил.

Еще мой бриг не тронулся с причала,

Еще я ничего не совершил,

Но чувствую томленье гордых сил

Во мне уже поэзия звучала.

Я слышу эхо древности седой,

Я чую зов эпохи молодой.

О, как пронзительны ее призывы!

Что ждет меня? Забвенье или пир?

Но я иду, бесстрашный и счастливый:

Мне двадцать лет. Передо мною мир!

Симферополь

1920

Сонет

("Я никогда в любви не знал трагедий…")

Я никогда в любви не знал трагедий.

За что меня любили? Не пойму.

Походка у меня как у медведя,

Характер — впору ветру самому.

Быть может, голос? Но бывали меди

Сродни виолончельному письму;

Иных же по блестящему уму

Приравнивали мы к самой комете!