Наш друг Хосе - Александр Батров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он молча надел рубаху и направился к кочегарке.
Теперь мы не были одинокими на «Калифорнии». В часы, когда Нийл был свободен, он рассказывал нам о своей родине — Америке.
— Она будет прекрасной страной, когда народ станет хозяином ее… А тех, кто наживается на войне, у кого вместо сердца — доллар, мы будем судить…
Вокруг нас собирались моряки. Они внимательно слушали Нийла. По-английски мы еще объяснялись плохо, но понимали хорошо все, что говорили матросы.
Они ругали Флитта. Он обсчитывал их, и каждый был у него в долгу за виски, которое Хьюз продавал в море по двойной цене в счет жалованья.
Кочегар Томас еще в марте пропил вперед все свое годовое жалованье. Это был высокий молчаливый человек, англичанин, семья которого погибла в Лондоне от немецкой бомбы. Томас сидел на палубе в стороне от команды и смотрел вдаль безжизненными глазами.
Команда «Калифорнии» помещалась в двух тесных кормовых кубриках с подвесными койками не шире сорока сантиметров каждая. Даже при свежем ветре здесь было сыро и душно и все покрывалось плесенью. Ночью по кораблю сновало множество крыс. Тесный, как клетка, камбуз был мало приспособлен для варки пищи. Зато капитанская каюта сверкала хрусталем.
Штурманский состав постоянно сменялся: никто не мог ладить с капитаном. Только боцман Хьюз, Пико да старый механик Нильсен водили компанию с Флиттом, связанные с ним какими-то подозрительными делами.
В конце августа Нийл взял расчет. Его контракт с Флиттом кончился. Он собрал свой матросский скарб в брезентовый мешок, обнял нас и сказал:
— Вы, ребятки, не падайте духом… Я думаю о вас…
4Жак снова заболел. На этот раз всякому было видно, что ему недолго придется служить Флитту. В начале сентября, в полдень, у Жака пошла горлом кровь, и он свалился на железные плиты кочегарки, под ветрогонной трубой. Кочегары окатили его водой из шланга и подняли на палубу.
К вечеру Жака-лисенка не стало.
Эрнест рыдал. Кок-ирландец принес ему стакан рома. Эрнест выпил и растянулся на люковинах трюма в каком-то тяжелом забытьи.
Я сидел возле Жака. Всю ночь я провел возле него на палубе, и мне казалось, что вместе с ним умер и я.
Светили звезды. Широко, ровно дышал океан. Иногда за бортом что-то всплескивало, загораясь синими огоньками.
Утром команда собралась на палубе. Тело Жака зашили в мешок из-под риса и привязали к ногам груз.
Прощай, товарищ!
Океан сомкнулся над Жаком-лисенком. Колокол на баке пробил четыре двойных удара, и команда разошлась.
5«Калифорния» продолжала свои рейсы. От Нийла не было никаких вестей.
Лишь месяц спустя — это случилось штормовой ночью — кок-ирландец передал мне письмо. В нем было всего несколько слов:
«Селестен, всем вам не убежать. Пусть первый Жак. Все устроит ирландец.
Нийл».
Слишком поздно оно пришло!
Я спрятал письмо и спустился в кочегарку, где Эрнест выгребал из поддувала золу, отозвал его в сторону и сказал:
— Слушай, Эрнест. У кока-ирландца есть ключ от нашей кладовки. В Вера-Крус ты оставишь «Калифорнию».
— Я? По что будет с тобой?
— Обо мне не беспокойся. Я получил весточку от Нийла. Он пишет: пусть первым бежит Эрнест. Я убегу вторым. Так хочет Нийл…
Вера Крус показался на другой день к вечеру. Хьюз и Пико, как обычно, заперли нас в кладовку.
Наступила ночь. Прильнув ухом к замочной скважине, я с тревогой прислушивался к голосам матросов. Потом все стихло. Эрнест шумно дышал, положив руку на сердце.
В час ночи кок-ирландец осторожно открыл дверь кладовки.
Эрнест бежал…
Когда капитан Флитт узнал об этом, он велел привести меня в каюту и сказал:
— Скажи, кто помогал Эрнесту, и ты получишь двадцать долларов.
Я не ответил. Флитт вынул из ящика стола пистолет и навел его на меня. Я стоял, смотрел Флитту в глаза и ждал выстрела. Я не боялся. Слишком скверно жилось мне на «Калифорнии», чтобы бояться смерти. Может быть, сам Флитт понимал это и потому крикнул стоявшим за дверью Пико и Хьюзу:
— Эй, вы, уберите французского щенка! Он разговорится в океане!..
Но и в океане, несмотря на сорок ударов плетью, я не выдал ирландца.
Теперь во время стоянок меня запирали уже не в кладовку, а в карцер, как настоящего преступника.
Дольше на «Калифорнии» я не мог находиться. 29 октября 1948 года, на четвертые сутки по выходе из Буэнос-Айреса, в три часа ночи я вышел на палубу и надел пробковый пояс.
Я хорошо знал, на что иду. Если меня не подберет какой-нибудь корабль, мне суждено погибнуть в пучине. Пусть так. Это лучше, чем быть пленником Флитта. Только скорей за борт с проклятого корабля!
Но я почему-то медлил в эти минуты. Страх? Нет, Разные мысли приходили мне в голову… Мне хотелось оставить Флитту память о себе. Но меня могли задержать…
Я взял с собой бутылку вина, снял башмаки и ползком пробрался на спардек. Оттуда я прыгнул в воду. Меня сразу отнесло в сторону, и огни «Калифорнии» стали быстро удаляться.
Океан был спокойный.
В четыре часа утра звезды начали бледнеть. Когда взошло солнце, я извлек из кармана бутылку с вином, вытащил зубами пробку и отпил несколько глотков. Спустя час я разглядел на севере дым корабля. Но судно прошло стороной. Неожиданно я почувствовал под собой сильное движение волы… Акула… Нет, ничего не было, Я был с океаном один на один. Быть может, я плакал? Не знаю. Мысли путались. То я видел перед собой здания Шербурга, то мне вспоминался побег Эрнеста…
Дышать становилось труднее. Напрасно я всматривался в даль — никого. Лишь высоко в небе парили белые альбатросы.
Приблизительно часов в девять утра я увидел корабль. Мне показалось, что и он пройдет стороной. Я потерял сознание. Остальное вы знаете. Мне никогда не забыть советских моряков… У меня к вам просьба: дайте мне лоскут вашего флага. Я буду всегда носить его на груди… Спасибо, камрад…
* * *Эту историю рассказал мне семнадцатилетний француз из Шербурга, Селестен Лебрен, спасенный командой нашего корабля в Атлантике.
Вечером, когда моряки собрались на юте, я дословно перевел им рассказ маленького француза.
— Он славный мальчишка! — сказали моряки.
А боцман Савельев, который первый обнаружил Селестена на поверхности океана, помолчав, добавил:
— Я думаю, он на верном пути!
Солнце садилось. Океан вспыхнул оранжево-золотисто-зеленым светом, и сразу, как это бывает в тропиках, наступила ночь, безветренная, вся вызолоченная звездами.
В доках Лондона
Гудки автомобилей, выкрики звуковой рекламы и журчанье дождя, переходящего временами в ливень, — все сливается в один шепелявый и неумолчный гул Пикадилли. Под черными зонтами, в плащах, в дождевых накидках бредут лондонцы. Их лица озабочены и угрюмы. Редкий из них остановится на углу и нехотя взглянет на уличный экран, на котором то и дело возникают пестрые уродцы, чадящие сигаретами «Абдулла», и квадратные, похожие на кирпичи бутылки. Это новая марка пива. На бутылках нарисован дядя Сам, держащий в руках рог изобилия.
Старая, гордая Англия, владычица морей, угодливо лебезит перед дядей Самом.
В лондонских доках, в корабельном дыму, в тревожных отсветах автогенных огней перед вами встает другая Англия — Англия докеров и моряков.
Потоки дождя здесь отливают темной желтизной. Редки прохожие. Лишь у ворот судостроительных верфей толпятся худые, оборванные мальчишки. Кто знает, может быть их позовут на временную работу? Но это случается редко: работы нет. Горька осень для мальчишек лондонских доков. Летом жилось легче. Горсти риса, собранного возле зерновых складов, или тарелки супа, выпрошенного у моряков, хватало, чтобы прожить сутки… А солнце? А вечера с южным ветром и звездами, когда черная Темза становится золотой рекой? В животе пусто — наплевать! Куртка в заплатах — обойдется! В карманах ветер — ничего… Лишь бы светило солнце! Но лето проходит быстро. Наступает время дождей. Мальчишек на берегу все меньше, и те, что остались, тоскливо провожают глазами уходящие на юг корабли.
В Лондон наш корабль пришел в конце ноября вечером.
Дождь. Ревут сирены. Свет фонарей пятнами расплывается в сырой мгле. Хлюпает под ногами грязь, и от запахов угольной гари, нефти и паров смазочных масел кружится, голова. Холодно. На палубах кораблей безлюдно. Лишь вахтенные в зюйдвестках молча стоят у трапа, курят трубки и сердито сплевывают за борт. Иногда с берега доносится унылый мальчишеский крик: «Гербедж, мистер!»
Но остатки от матросского ужина уже розданы. Вахтенные молчат. Мальчик бредет дальше. От сырости ломит ноги, грудь разрывается от кашля. Как хочется в тепло, к огню! И все медленнее шаги мальчишки и все глуше и безнадежней крик: «Гербедж, мистер!»