Гаури - Мулк Ананд

— В чем дело, чем вы так взволнованы? — спросил подошедший чаудхри субедар Ачру Рам, присев возле Молы Рама.

Некоторые из гостей, прибывших с женихом, тоже подошли к ним. Вид у них был недовольный. Мола Рам умолк. Лицо его пошло красными и зелеными пятнами и теперь напоминало корку гнилого апельсина.

— В чем дело? — настойчиво допытывался его закадычный друг, крестьянин Джагг.

— Ничего особенного. Просто очень уж трудный был день. Да и жара усиливается… Видно, скоро наступит период дождей. Наши хозяева настаивают, чтобы все мы остались здесь на четыре дня, как положено. Но я решил, что после окончания брачного обряда сегодня же вечером надо вернуться домой. Слава богу, у нас там не так жарко, как в этом пекле, Большом Пиплане, с его кирпичными домами.

Но люди опытные догадывались об истинной причине такой поспешности.

— Да, да, мы должны вернуться и позаботиться о весенних посевах, — сказал чаудхри Ачру Рам. — А раз уж мы остаемся тут всего на один вечер, надо пойти посмотреть здешние лавки…

Задолго до того, как другие гости из свадебного кортежа кончили наряжаться к обеду, Панчи уже снова сидел на своем упрямом пони, украшенный гирляндой искусственных цветов. Свадебная процессия направилась к дому невесты, и оба оркестра — из Малого Пиплана и Большого Пиплана — поочередно без устали дули в трубы. Никка, двоюродный брат Панчи, снова уселся позади него, а Мола Рам двинулся за ними пешком. Кули несли корзины со сладостями и деревянный сундук с платьями и драгоценностями — приданое невесте со стороны жениха.

Как и раньше, на подступах к Большому Пиплану, так и теперь оглушительные звуки оркестра Акбара Шаха заглушали пиликанье маленького оркестра из Малого Пиплана.

Сердце Панчи вновь наполнилось весельем. Он чувствовал какую-то безграничную, безотчетную радость. Однако когда его пони подошел к узкому переулку, в конце которого, почти на самом краю деревни, стоял дом его будущей тещи, вдовы Лакшми, радость сменилась тревогой. Лакшми слыла женщиной крутого нрава. Пони осторожно начал спускаться по узкому, сырому и темному оврагу, откуда пахло коровьим пометом, и Панчи показалось, что это путь в преисподнюю. Помимо запахов, исходивших из грязной сточной канавы, до него доносились грубые, обидные слова.

— Этот убогий сирота, этот бродяга, мошенник и головорез хочет пустить всем пыль в глаза, а сам едет в одежде, взятой взаймы, да еще на чужой лошади!

Женщины выкрикивали эти оскорбления, возможно, потому, что Панчи женился на дочери Лакшми, а не на ком-нибудь из их дочерей, а быть может, у них просто были свои счеты со старой вдовой. Однако вскоре шум свадебного хора, который пел приветственную песню на крыше дома Лакшми, отвлек мысли Панчи, и он воспринял смятение своей души как неотъемлемую часть тяжелого испытания, в конце которого его все же ждет награда — его невеста.

Приветственная песня была знакомой:

Ты приедешь верхом на коне,И с тобой твои братья придут…[9]

Первый быстрый поцелуй в гирлянду искусственных цветов на его лбу, запечатленный уже немолодой, но еще красивой Лакшми, был ласков. Сурадж помог Панчи слезть с лошади и снял маленького Никку. Стремясь поскорее войти в дом, Панчи перешагнул порог прежде, чем Лакшми успела полить маслом углы двери, и женщины Большого Пиплана восприняли это как предвестие беды.

— Ай! — вскрикнула старая вдова, словно он хотел убить ее.

— Стой!

— О горе! Что-то теперь будет! — запричитали женщины.

Панчи замер на месте: одна его нога была уже за порогом. К счастью, Лакшми все же успела облить маслом углы двери, чтобы отвести беду, и натянуто улыбнулась.

Когда Лакшми улыбалась, на ее матово-белом лице появлялись морщинки, сходившиеся у проницательных, серо-зеленых, кошачьих глаз. Таких глаз Панчи еще никогда не видел. Он инстинктивно чувствовал, что при всей ее привлекательности ей нельзя доверять, и что между ними всегда будет существовать неприязнь, хотя, впрочем, может быть и не такая, какая обычно бывает между зятем и тещей. В этих краях редко встречались женщины с серо-зелеными глазами, а если и попадались такие, они отличались веселым, но непостоянным нравом.

Эта догадка подтвердилась, когда он услышал, как Амру, двоюродный брат Лакшми, приветствовал его дядю Молу Рама словами, которые можно было истолковать как угодно:

— О Мола Рам, подойди и обними меня… Я не только брат Лакшми и дядя Гаури, я ведь у них вроде отца семейства!.. Надеюсь, вы привезли для нашей девочки богатое приданое, а не те позолоченные безделушки, которыми в наше время люди обманывают друг друга при бракосочетании! О… это твой сын Никка! Ничего не скажешь, красивый мальчик! Уверен, что на этой свадьбе его ждет помолвка!..

Мола Рам, пораженный наглостью Амру, все же сумел сдержать себя. Он подошел к нему и даже обнял его.

— Быстрее идите сюда, — сказал пандит[10] Бхола Натх, который сидел почти голый под балдахином у ритуального костра в центре двора. Всем было ясно, что этот балдахин Лакшми и Амру взяли напрокат, так же как Панчи одолжил пони, чтобы приехать к невесте.

— Несите приданое во внутреннюю комнату, — приказал Амру, беря на себя роль распорядителя свадебной церемонии. — Мальчик пусть поможет пандиту Бхоле Натху. Невеста сейчас наверху со своими подругами и скоро сойдет вниз. Спешить некуда, пандит-джи, впереди целая ночь, — добавил он, обращаясь к священнику.

Согласно обычаю гости сняли с Панчи обувь, и он пошел по краю двора, покрытого ковром, осторожно пробираясь среди гостей, которые в праздничных белых одеждах, разноцветных жилетках и тюрбанах сидели вокруг жертвенного огня.

Амру подошел к пандилу Бхоле Натху и, взяв его за руки, стал что-то шептать на ухо.

Пандит утвердительно кивал головой, но Панчи показалось, что барабанный бой на террасе, шум песен, болтовня гостей и жар жертвенного костра мешают старику понять, что говорит Амру. Как только Амру в сопровождении Лакшми и Молы Рама ушел с террасы, Бхола Натх велел невесте спуститься с террасы и начал по памяти читать священные стихи.

Второй раз Панчи обходил жертвенный огонь вместе с Гаури, которая была привязана к нему концом передника. Ему хотелось лишь одного: поскорее покончить с этим сложным и утомительным ритуалом и поднять, наконец, красное покрывало, закрывающее ее лицо, чтобы убедиться, что она не дурнушка и у нее такая же светлая кожа, как у матери. Ведь не раз уже молва делала из уродливой невесты красавицу. Точно так же могли обмануть и его. Правда, многие люди утверждали, что Гаури красива, но ведь всякое бывает… Он снесет и жару, и пот, и монотонные молитвы, лишь бы его надежда сбылась! Но когда уже пошел третий круг, из сарая донеслась громкая перебранка. Затем оттуда вышел возмущенный Амру и, подойдя к Бхоле Натку, громко прошептал:

— Постойте, пандит-джи! Перестаньте кружиться вокруг огня! Нас обманули! В приданом одни только дешевые позолоченные побрякушки!

Однако пандит Бхола Натх продолжал читать священные стихи, словно был совершенно глух ко всяким низменным материальным расчетам.

Вслед за Амру из сарая показалась Лакшми. Она понимала: случилось то, чего и следовало ожидать, за свою дочь она получила лишь несколько безделушек из накладного золота. Мола Рам не выполнил подразумеваемого условия, что к приданому будет приложен куш деньгами. А она так надеялась получить за Гаури достаточно денег, чтобы купить буйволицу и расширить свою молочную торговлю. От обиды ее веселые серо-зеленые глаза затуманились слезами. Но тут же со свойственным ей практицизмом она стала прикидывать, что можно будет урвать из свадебных нарядов, которые привез Мола Рам.

— Продолжай священный обряд, пандит Бхола Натх, — сказала она, — и не обращай внимания на Амру… Ведь ненавидеть или любить можно только равных себе. Будем считать, что я отдаю Гаури этим людям из милости…

И она величественно проследовала в комнату, расположенную за верандой.

Когда огонь обошли четыре раза, снова неистово загремел оркестр Акбара Шаха, возвестив о начале свадебного празднества. Гостей рассадили во дворе дома Амру. Тут же рядом стояли односельчане невесты, добровольно взявшиеся разносить гостям лакомства, приготовленные толстым деревенским кондитером Дасратхом.

Наглые слова Амру о приданом и оскорбительные намеки Лакшми, понятные любому из гостей, окончательно отравили Панчи всю радость свадебной церемонии. Он чувствовал, как в нем поднимается ненависть к деньгам — причине всех раздоров. Пока еще все гости были возбуждены предвкушением свадебного пира. Скоро, однако, и они будут обижены плохим угощением и обилием шпилек в их адрес. Ведь согласно старинному обычаю, когда мужчины — родственники и друзья жениха — садятся за свадебный стол, женщины — родственницы и подруги невесты, — расположившись на террасе, поют приветственные песни и высмеивают в едких шуточках самых важных гостей, пирующих внизу. Так было и сейчас. Женщины пели, разделившись на две группы: одна спрашивала, другая отвечала. И уж, конечно, их шутки жалили куда больше, чем перец в чечевице или в творожном пудинге.