Блокадные девочки - Карина Добротворская

Город, конечно, обходится со мной как с туристкой, а как еще? Нас поселили в «Европейскую», в мансардную двухэтажную комнату почти без окон. Я здесь клаустрофобически задыхаюсь, но дети в восторге от двух этажей. Когда я вхожу в зал для завтраков, меня приветствуют: «Good morning!» Мы идем к родителям моего первого мужа Сережи Добротворского – Елене Яковлевне и Николаю Петровичу. Разговор как-то незаметно соскальзывает в блокаду. Я почему-то совсем забыла, что Елена Яковлевна – блокадница. Когда Сережа был жив и мы с его родителями жили в трехстах метрах друг от друга, мы никогда о блокаде не говорили. Но сейчас я хочу, чтобы дети послушали – в воспитательных целях. Они и слушают – с интересом, но готовые мгновенно отвлечься, сбросить маски вежливости, начать толкаться и хихикать. Я знаю, как ловко дети умеют инстинктивно защищаться от боли и ужаса, и поэтому не сержусь.

Дома у Добротворских я вижу только что вышедший «Запретный дневник» Ольги Берггольц. На обложке она – красавица с ясным нежно-округлым и совсем не голодным лицом. Беру книгу в руки почти машинально. Елена Яковлевна говорит: «Я ожидала совсем другого. Кругом умирали люди, в том числе ее муж, а она думала только про свой роман с Макогоненко». Уношу Берггольц с собой, буду читать в поезде по дороге в Москву.

Через несколько недель я снова рвусь в Питер. Это странно, мне столько лет не хотелось сюда возвращаться. Слишком много боли. Здесь умерли мои родители. Умер Сережа. Умерли наши с ним так и не рожденные дети. Умерли все мои юные иллюзии. А теперь вдруг манит эта близость, обретенная благодаря «Сапсану». И вот уже кажется, что и разницы между двумя городами почти никакой, и боль можно размазать, как масло по бутерброду. К тому же Москва – в кольце лесных пожаров, так что есть весомая причина – бегу от дыма и тоски. Жара, впрочем, и в Питере немыслимая. В первый вечер мы с моим любимым другом Пашей Гершензоном идем в гости к искусствоведу Аркадию Ипполитову. Уже не помню как, но разговор снова выруливает на Берггольц и ее блокадные дневники. Я говорю, что меня поразило, как у нее хватало физических сил на любовь, секс, вообще на эмоции. Мать Аркадия, Галина Петровна, блокадница с сурово вылепленным лицом, бросает на меня строгий и почти презрительный взгляд: «А вот я эту книгу совсем по-другому прочла».

На следующий день вспоминаю разговор с Галиной Петровной и почти машинально говорю Ипполитову: «Надо бы вашу маму записать. И Елену Яковлевну Добротворскую тоже. И других блокадниц. Они ведь умрут, и все это с ними тоже умрет». (Я еще не знаю, как много записано и рассказано. Более того – я толком не знаю даже «Блокадную книгу», ее не было у нас в доме. Наивная дура – мне кажется, что к теме никто почти не прикасался до меня. А она вся истерта, до дыр истерта… Другое дело, что никто эти блокадные свидетельства не читает. Но это и понятно – люди, как и мои дети, склонны защищаться от ужаса.)

– Ну так ты и запиши, – говорит Гершензон.

– А правда, Карина, запишите, – подхватывает Ипполитов.

– Думаете, это кому-то интересно?

– Какая разница! Это тебе интересно.

– Аркадий, а ваша мама согласится говорить?

– Думаю, да, я у нее сегодня спрошу.

– Я тогда к ней прямо завтра приду?

Когда на следующее утро я звонила Галине Петровне в дверь, я плохо представляла, что из всего этого может получиться. В голове смутно рисовались мои диалоги с блокадницами, объединенные в интеллигентного вида книжку с тонкой обложкой. Мне казалось, что у нас с ними выйдет мудрый философский диалог «о самом главном», что-то вроде того, что вышло у Гершензона с Вадимом Моисеевичем Гаевским в их блестящих «Разговорах о русском балете». Потом я быстро поняла, что моим собеседницам не нужен диалог, не нужны мои дурацкие экзистенциальные размышления, вообще не нужен ничей чужой голос, особенно голос человека, не способного разделить и понять их опыт. Им вообще не нужен собеседник. Они уже много десятилетий продолжают внутри себя свой блокадный монолог. Они в этом монологе живут. И лучшее, что я могу сделать, – им не мешать.

Все интервью я записала очень быстро – летом и осенью 2010 года. Я часто задавала одни и те же вопросы – были темы, которые меня особенно волновали и на которые я непременно хотела их вывести. Я решила не убирать эти повторы и вообще редактировать слова моих героинь как можно меньше, смягчая только очевидные стилистические погрешности. Я с самого начала знала, что буду говорить только с блокадницами, а не с блокадниками. Тема была слишком личной и слишком резонировала с моим детским страхом и моей детской болью. Соответственно и название возникло почти сразу – «Блокадные девочки».

Поначалу я не могла предугадать, что у книги появится вторая часть, состоящая из обрывочных записей, которые я делала в течение двух лет после того, как записала на диктофон первый блокадный монолог – Галины Петровны Афанасьевой. Я с некоторой натяжкой называю эти наброски «дневником», но это, конечно, не совсем дневник. Я записывала то, что так или иначе касалось моей блокады, в кольце которой я жила эти два года. Блокада не собиралась меня отпускать. Я читала разные книги и думала над задевшими меня кусками. Я несколько раз возвращалась в Ленинград и записывала, чем и как он меня оцарапал. Я ловила отдельные фразы и реплики, которые напоминали мне о блокаде. И я просто о ней все время думала – параллельно со своей главной (или не главной, кто знает?) жизнью. Иногда я писала что-то почти каждый день. Иногда не писала месяцами. Эта книга (мне даже странно ее так называть) – ни в коем случае не исследование, это исключительно личное переживание. За эти два года я тоже изменилась. И с удивлением обнаружила, что акценты постепенно сползли с темы задавленной женственности на страшную и стыдную для меня тему еды. Довольно скоро я осознала, что если я хочу делать честную книжку, то эти записки нужно будет в нее включить. Поняв, что их будет читать кто-то еще, я стала расшифровывать имена и объяснять вещи, которые для меня самой никаких объяснений не требовали. Так в дневник прорвалась беллетристика. В этих обрывках немало возмутительного и даже кощунственного, но что делать, если история прорастает во мне таким корявым образом.

– А вам-то это зачем? – строго спрашивает меня Галина Петровна, наливая мне чай и сверля меня глазами.

– Честно? Не знаю.

Интервью

– Почему вам и всем блокадникам так важны эти точные адреса? Такая точная топография? Все пытаются вспомнить номера домов, названия улиц, описать дома…

– Потому что весь мир вокруг этого был замкнут.