Блокадные девочки - Карина Добротворская

– Вас хоть немного там подкормили?

– В лавре меня покормили, отмыли, отодрали болячки. Я еще долго с забинтованными ногами ходила. Оттуда отправили в детский дом на Калашниковской набережной в красивейший особняк самого этого купца Калашникова – там такие окна были целиковые зеркальные. Уже был апрель или май, и туда американскую глюкозу присылали, вроде как откормили меня. И все равно я до 47-го года сытости не чувствовала, все время хотела есть – у меня вот такой живот был всю жизнь. А в детском доме, когда стала расти травка, то мы ее ели, как козы, – выходили с пакетиками, всю траву вырывали и ели с солью. Мне не сиделось на месте, я вылезала сквозь ограду – и в подворотню. Рыскала повсюду и нашла по запаху склады с селедкой. Рабочие, которые эту селедку оттуда в бочках развозили, сами ее грызли, а кости бросали. Я туда пробиралась, собирала за пазуху эти грязные кости с головами и приносила в детдом, где их у меня все выпрашивали.

– А в детдоме не было разных антисоветских разговоров?

– Я не слышала, мне, наоборот, только патриоты попадались. Никто не верил, что немцы возьмут Ленинград. Ни в очередях не верили, ни в детском доме. И в эвакуации все в победу верили. Патриотизм был неописуемый. Вы не представляете, что было, когда пустили первый трамвай. Какое ликование! Казалось, вот победа! А как весной чистили город! Даже нас из детдома вывели помогать – и мы работали лопаточками маленькими. А как быстро Ленинград восстановили, когда я вернулась из эвакуации в 44-м году! Мы все обязательно отрабатывали по два часа на развалах, денег за это никаких не платили и никто о них и не думал. Мы вообще в советские времена о деньгах много не думали.

– А маму-то вы нашли?

– Нашла. Издали приказ всех детдомовских детей вывезти из Ленинграда, и нас стали готовить к эвакуации. А мне говорят: «У тебя мама жива, тебя не возьмем». А я так хотела уехать! Не то чтобы я не любила город, но я есть хотела! Я всю блокаду вспоминала книжку «Ташкент – город хлебный» такого писателя Неверова. И рвалась в этот хлебный Ташкент. Наверное, я уже тогда предчувствовала, что буду директором картины.

И что директорам надо всегда что-то пробивать. Пошла в наш дом, нашла паспортистку, которая мне сказала, в какой больнице лежит моя мама. Пришла туда, меня привели к ней в палату. Я спрашиваю: «А где мама-то моя?» Мне говорят: «Да вот она». Лежит старушка в платочке. А ведь ей всего 39 лет было. Она написала записку – разрешение, чтобы я ехала в эвакуацию. Перекрестила меня: «Да как ты поедешь?!» Но я хотела в Ташкент и готова была на все. Пошла к самому главному начальнику в райсовет или райком, как они тогда назывались. Благо Смольный был рядом. Фамилия начальника была Федоров, я ему рассказала, что у меня мама лежит в больнице и поэтому мне не позволяют уезжать. Меня отпустили.

– Когда вы уехали из Ленинграда?

– 22 июня привезли нас на вокзал, дали каши рисовой. Никогда не забуду – белая рисовая каша! Я с тех пор обожаю рисовую кашу. И еще дали кусок ноздреватой белой булки, как до войны, – все-таки город детей поддерживал, что и говорить. Вывезли нас к Ладожскому озеру, погрузили на два катера, катера тронулись. И начались страсти. Моментально откуда-то вылетели два самолета. Бомбы, всплески воды – мне потом долго все это снилось. С нами нянечка ехала и все кричала: «Молитесь, детки, молитесь!» Потом вроде все стихло, я оглянулась, а второго катера нету, только плавают какие-то вещи и игрушки. Перевезли нас на ту сторону, а там выгружали мешки с мукой, бочки с маслом. Мешки разорваны из-за бомбежки. Как мы кинулись к этим мешкам! Кружки достали, хватаем куски этого комбижира, муку, нас пытаются винтовками отогнать. Потом нас повели кормить – прямо в лесу стояли столы. Дали нам протертый манный суп, кашу манную и по куску хлеба. Я съела и встала в другую очередь. Еще дали, хотя и сказали: «Девочка, а ты вроде брала уже». На мне был такой красный беретик, я берет сняла, пальто сняла, в третий раз встала. Снова дали. Живот раздулся, как барабан, пить захотелось. Пошла к пруду, наклонилась – а иначе как попьешь! Я потянулась, как собачка, и – кувырк туда! Если бы рядом не оказался солдатик, который меня вытащил, я бы утонула.

– Вам не стало плохо от такого количества еды на голодный желудок?

– А как же! Нас на поезде довезли, кажется, до Рыбинска, потом посадили на пароход и повезли по Волге. И тут началось! Уже в поезде люди стали умирать, а уж тут… У всех понос. Мы сидели на палубе парохода (с такими же колесами, как в «Волге-Волге»). Сидели, свесив попы за борт, потому что в гальюн было не попасть. Матрос ходил со шлангом и струей все в Волгу смывал. Нас привезли в Сенгилей, где Куйбышевское море, и поместили в изолятор. А у меня в голове только одно: «Есть, есть, есть». Я лежала на втором этаже, а внизу была кухня. Пахло едой. Пытка. Я ночью спустилась по трубе – и в кухню. Там была перловая каша, и я до обморока ей обожралась, горстями ела. Представляете, что это такое для голодного желудка, как меня закрутило! Мне желудок промывали, еле спасли. Когда из изолятора выпустили, я решила: «Теперь буду добираться в Ташкент – город хлебный». Сначала решила ехать к нашим родственникам – папа был ярославский, из города Углича. Но это уже другая история.

– Вы помните момент, когда у «Гиганта» на площади Калинина немцев повесили?

– Да! Я там была! Туда людей свозили с фабрик и заводов. Нас погрузили на машины и привезли на эту площадь у «Гиганта». Немцев привезли на машинах (четыре или пять машин) со стороны нынешнего Калининского рынка, там тогда пустырь был. Я стояла вот так близко к ним, я не преувеличиваю, буквально в пяти метрах. Все было забито народом. Привезли этих молодых парнишек, я даже лица их хорошо помню. Надели на шеи петли, дернули машины назад – и они повисли.

– Люди туда добровольно ехали или их заставляли?

– Просто сказали, что надо ехать. Но не могу сказать, что мы не хотели. Мы же к немцам относились как к врагам, и все их зверства были еще так близко. Вот уже потом, когда я в городе видела пленных немцев, мне их было жалко, я им однажды дала кусок хлеба, меня даже бабка какая-то заругала.

– А тогда, у «Гиганта», вам их было жалко?

– Не жалко, но как-то страшно. Это очень странно и страшно – мгновенная смерть у тебя на глазах. Но жалости не помню.

– Вам не казалось, что такая публичная казнь – лишнее?

– Нет, было чувство, что это необходимо. Они такое натворили со страной, что это надо было сделать.

– Вы знали, кто эти немцы и какие они преступления совершили?

– Нет. Не помню, чтобы я об этом читала в газетах. По радио вроде рассказывали, за что их казнят. Но мы просто понимали, что они за Гитлера погибают.