На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

в том, что каждый пишет кому-нибудь, не указывая своего имени, Получивший отвечает наугад. Чтобы привлечь к себе внимание, я стал писать девочкам грубости. Те отвечали наугад, возникали смешные ситуации. Наконец все они догадались, кто это писал, и стали забрасывать меня ответными грубостями. Особенно яростной оказалась Маша. В нее-то я и влюбился. Я предложил ей «дружить». Она согласилась. (У Маши был туберкулез тазобедренного сустава. Таких девочек мы жалели больше, чем горбатых: врачи говорили, что они никогда не смогут рождать.)

К концу 7-го класса меня выгнали из санатория, и я стал жить недалеко от него. Писал Маше письма, но она не отвечала. Решил съездить к ней на трамвае. Но как ехать на трамвае, я не знал. У меня было три рубля, но хватит ли этого на трамвай — неизвестно. Вторая проблема — где покупать билеты? Я шел пешком и мысленно ругал писателей: почему нигде в книгах не описана покупка билетов в трамвай (нас ведь учили, что литература — учебник жизни). Спрашивать прохожих было стыдно: я понимал, что смешно не знать таких мелочей.

Когда подошел к санаторию, попросил вызвать Машу. Она долго не выходила, наконец вышла и спустила на нитке записку (первую в моей жизни «ксиву»),

В записке она рассказала о том, что одна девочка недавно получила письмо от мальчика. Письмо перехватила воспитательница и при всех высмеяла девочку за «любовь». Маша просила больше ей не писать и не приходить.

Я вернулся домой, проклиная коварство девочек…

Ханжество в вопросах пола тесно связано с политическим ханжеством официальной идеологии.

Во 2-м или 3-м классе я задумался над проблемой деторождения у вождей революции. У Ленина была жена, но зато не было детей. Значит, Ленин хороший. У Сталина были дети — воспитательница нам об этом говорила. Значит… об этом страшно подумать… Я пытался найти Сталину какое-либо оправдание, но не смог. Лишь классу к 7-му я простил товарищу Сталину столь непристойный грех…

Я уже упомянул, что из санатория меня выгнали. И выгнали вот за что.

В нашем классе был 20-летний парень. Воздействие его на класс было очень сильным. Он крутил романы с санитарками и рассказывал нам сексуальные подробности этих романов. Слушали мы его с восторгом, мечтая поскорее вырасти. Санитарки ему приносили вино, которым он делился и с нами.

Под его влиянием дисциплина в классе катастрофически упала. Дело дошло до того, что один ученик бросил в учительницу чернильницей.

Сам я никогда не хулиганил и не очень грубил. Но, на мое несчастье, мы изучали Конституцию СССР. Когда я узнал, что все граждане имеют право на свободу слова, я стал осуществлять эту свободу на практике.

Как только учитель допускал, на мой взгляд, какую-либо ошибку, я подымал руку и вежливым тоном уличал его в этой ошибке. По сути я систематически поддерживал нарушения дисциплины в классе, т. к. придирался к любому неточному выражению учителя, когда он кричал на хулиганов.

В результате было созвано школьное собрание, которое постановило снизить мне оценку по поведению «за грубость в обращении с обслуживающим персоналом», а тому, кто бросил чернильницей, вынести выговор по школе. Непропорциональность наказания глубоко меня возмутила, и я стал вести себя еще наглее.

В это время в санаторий прибыл новый главный врач. У него была идея-фикс быстрого излечения туберкулеза. Для такого излечения он стал делать одну за другой операции, после которых больной сустав становился неподвижным. Неподвижность сустава — вот что нужно для излечения костного туберкулеза (через несколько лет пришел новый главврач, у которого была диаметрально противоположная идея лечения — постоянное движение сустава)!

Вопрос об операции был поставлен и передо мной. Колебался я недолго, выбор был прост: или еще несколько лет санатория, или калека на всю жизнь, зато — свобода. (Через много лет передо мной была поставлена подобная дилемма: или еще несколько лет в психтюрьме на Родине, или свобода вне Родины. Тут я колебался гораздо дольше.)

Через несколько месяцев после операции мне разрешили ходить. Пять лет я не видел земли и поэтому в первые же дни решил выйти из санатория. В санатории был карантин, и выходить во двор запрещали. Меня на лестнице поймала медицинская сестра и повела к главврачу. И надо ж было случиться тому, что по дороге к ней присоединилась воспитательница и пожаловалась, что я развращаю детей — играю с ними в карты. Главврач выслушал обеих и сказал, что я вылечен и могу убираться из санатория…

Характеристику мне выдали плохую. Хорошие способности, но ленив, мнителен и груб с персоналом. С этой характеристикой я пошел в нормальную школу. Завуч сказал, что плохих учеников у них достаточно и он не примет меня в школу.

Пришлось рассказать, за что выдали такую характеристику (свобода слова и прочее). Он посоветовал, чтоб я делал замечания учителям наедине, после уроков, иначе я подрываю дисциплину и авторитет учителя. Я согласился.

В этой школе преподавание велось хуже, чем в санатории, и здесь я стал считаться неплохим учеником.

Не успел я освоиться с вольными детьми и вольной школой, как пришло ужасное известие. 5 марта умер Вождь. Весь класс рыдал вместе с учительницей. Я понимал ужас происшедшего и думал о том, как мы будем теперь жить в капиталистическом окружении. К этим терзаниям добавились угрызения совести: все плачут, а я не могу выдавить из себя ни слезинки.

Социальное положение нашей семьи и инкубаторское воспитание ставили меня в двусмысленное положение, создавали раздвоенность восприятия действительности.

С одной стороны, я понимал, что живу в самой прекрасной стране мира, возглавляемой самым мудрым и гениальным вождем всех времен и народов — Сталиным.

С другой стороны, я жил на социальном низу. Моя мать работала кухаркой в санатории в Одессе. Получала она 30 рублей в месяц. На такую сумму теоретически невозможно жить. Но практически можно. Мать не могла содержать двоих детей, и потому Ада жила у родственников матери в г. Фрунзе. Так что сестры своей я почти не знал.

В 7-м классе, по выходе моем из санатория, мы с матерью ютились на одной кровати в женском общежитии. По вечерам к девушкам приходили парни — один день матросы, другой день милиционеры. Они оста-вались спать с девушками. Мать пыталась заглушить для меня всякие неприличные звуки, вроде того, как в СССР глушат зарубежные радиостанции, но столь же безуспешно.

Когда я был уже в 9-м классе, у нас появилась собственная комната.

Вокруг себя я видел такую же нищету, а у некоторых