Бей первым, Федя! Ветеринар. Книга первая - Василий Лягоскин

– Это не бунт на корабле, – наконец пробормотал он, лихорадочно подыскивая слова, – это… это – поминки. Поминки по прежней жизни.

Федор довольно кивнул себе и опрокинул рюмку в широко открытый рот. Кадык чуть заметно дернулся и блаженная улыбка появилась на его губах. А руки уже сами делили мясо в сковороде на три равные доли – две себе, одну жене, что было вполне справедливо, учитывая разницу в комплекции. Впрочем, будь сейчас здесь Галчонок, она и от своей доли отодвинула бы половину ему, любимому. В том, что Галина любит его так же крепко, как и восемь лет назад, Казанцев не сомневался. Очень самоуверенный был, понимаете ли.

Наконец крепкие зубы в последний раз жадно впились в сочный, истекающий жиром кусок свинины.

– Свинины.., – лениво шевельнулась в голове мысль, когда и бутылка, и сковорода опорожнились ровно на две трети; тот кусок, который с сомнением принялся разглядывать Казанцев, он зацепил уже с доли Галчонка, – какой свинины? Откуда она взялась? На рынок вчера с утра не ходили, а морозилка была пуста. Да и с деньгами в последнее время…

Федор метнулся к холодильнику, дрожащей рукой рванул верхнюю дверцу. Морозильная камера, вопреки его страстным надеждам, была пуста. Свежий налет инея в ней явно никто не тревожил ни сегодня, ни вчера. Тот комок, что он успешно загнал в укромный уголок своей души (или что там внутри нас кроме ливера?) вдруг стал выползать, разворачиваться, заполняя собой всего Федора, включая его набитый желудок.

О последнем он подумал зря. Казанцев еще несколько секунд постоял у раскрытого настежь холодильника с зажмуренными глазами, раскручивая перед собой страшную картину: вот он сует меж ребер незнакомого оборванца ножик (возможно тот самый, которым только недавно нарезал хлеб); вот Галина, пугливо озираясь, взмахивает топориком…

В затуманенной тремястами граммами водки мозгу Федора быстро шел процесс расчленения трупа. От последнего оставалось уже немного – истлевшая почему-то уже до состояния жутко ухмылявшегося черепа голова, да ноги – волосатые и грязные. До Федора опять донесся запах лежащих в спальне чужих носков Но это он еще как-то стерпел. А вот последний акт вандализма под черепной коробкой не умещался. Казанцев словно воочию видел, как ловкие женские руки стягивают с посиневших ступней чуть ли не ломающиеся от засохшей грязи носки, а затем… топориком отхватывают от жилистых волосатых ягодиц подходящие по размеру куски человечины и бросают их на сковороду, в шкворчащий жир. Мысль о том, что у жаркого был какой-то незнакомый сладковатый привкус, мозги еще смогли переварить, а вот желудок – увы…

Федор сорвался с места, как опытный спринтер, и бросился в открытые двери балкона, куда погнал его инстинкт. Потому, наверное, что до него было в два раза ближе, чем до ванной. Он перегнулся через хрупкие перила не застекленной лоджии и открыл рот раза в два шире, чем перед первой рюмкой водки. И кадык на худой шее скакал гораздо активнее, чем прежде. Только глаза не участвовали в процессе освобождения Фединого организма от не переваренных кусочков того, кто еще вчера пил с ним водку, ругался матом, и, может быть, даже кого-то любил. Если бы Казанцев мог оторвать от деревянных перил руки, он бы, наверное, отключил от этого процесса и уши, заткнув их пальцами. Увы – падать с балкона восьмого этажа Федор не хотел. Летать подобно птице он, как всякий уважающий себя человек, не умел. Правда уважения к себе у него в последнее время почти не осталось, но летать от этого лучше Казанцев не стал. Поэтому перила он не отпустил, а глаза открыл, чтобы убедиться – слух не обманул его.

Буквально в метре от его лица наливалось багрянцем другое – лицо соседа, занимавшего своей персоной квартиру этажом ниже казанцевских апартаментов. Лицо, хорошо известное всему городу и области, и многим-многим по всей России, и даже за ее пределами. Особенно в Европе, чемпионом которой по боям без правил в тяжелом весе он был. Но сейчас мало кто из его поклонников узнал бы своего кумира. На круглой физиономии, которая так красиво смотрелась на рекламных листовках «Доширака», обида и недоумение вот-вот обещали смениться яростью. Сквозь то, что так быстро и непринужденно исторглось из Фединого желудка.

Николай Самойлов – Федин сосед и гордость Сибирска – стоял, подобно герою древнегреческих мифов на своем балконе, судорожно застыв рельефными мускулами великолепного тела. А особенно геркулесовых рук, поднятых к потолку балкона. На фоне громадных ладоней сиротливо смотрелись две двухпудовые гири. Его правая рука чуть дернулась и Казанцев с ужасом поспешил закрыть глаза, ожидая, что одна из них впечатается сейчас в его физиономию глубоко вдавленными цифрами «32». Он бы и сам так поступил по отношению к любому, кто посмел бы облить его водопадом блевотины во время тренировки.

Впрочем, Казанцев и тренировка были понятиями несовместимыми; это понял бы каждый, кто увидел неприкрытые части его тела. Хотя бы шею – тонкую, длинную и жилистую, как у цыпленка-переростка, подвешенного на продажу за эту самую шею.

Не дождавшись удара, Федор несмело открыл глаза, не решаясь встретиться взглядом с чемпионом. Самойлов в это мгновение очевидно тоже подумал о цыпленке – по крайней мере Федору вдруг показалось, что он умеет читать мысли чемпиона. Точнее одну мысль – Николаю Самойлову нестерпимо захотелось вцепиться в эту тощую шею, потискать ее ладонью, чтобы она стала размером такой же, как привычная ручка гири. А потом сдернуть этого придурка с балкона и долго-долго смотреть, как Федор планирует на грязный асфальт.

Казанцев так живо представил себе этот вариант развития событий, что пропустил тот момент, когда Самойлов начал воплощать его в жизнь. Для этого ему нужно было освободить хотя бы одну руку и чемпион привычным, выверенным на тысячах тренировок движением бросил гирю на чудовищно выпуклую грудь. Одного он не учел – и гиря, и широкая ладонь, и особенно грудь были обильно покрыты гнусной слизью, не переваренным Фединым пиршеством.

Гиря как-то удачно – для Федора, конечно – выскользнула из ладони и медленно (так показалось обоим) шлепнулась на левую стопу чемпиона. Казанцев подобного удара не выдержал бы. Если бы не умер сразу, то свалился бы без чувств раньше, чем холодный крашенный металл коснулся бы его ноги. А чемпион устоял! Даже глаз не закрыл, опасаясь, очевидно, что сосед скроется из виду. Он открыл рот, из которого грозно и пока глухо, как из жерла просыпающегося вулкана, начала извергаться ярость. На гирю, на соседа-придурка, на себя, на…

Николай так увлекся эти перечислением, что совсем забыл о второй руке, и второй гире. А они, между прочим, были не менее скользкими. Вторые тридцать два килограмма мертвой стали вырвались из расслабленной ладони и так же удачно (опять-таки для Казанцева) припечатали к бетону, покрытому тонким слоем серого линолеума, вторую ногу чемпиона. Такого удара судьбы не выдержал даже его закаленный организм. Не закрывая глаз и рта, Самойлов рухнул рядом с любимыми гирями. Его великолепное накачанное тело – предмет собственной гордости и зависти многих и многих – предстало перед Казанцевым во всей красе! В лежачем состоянии.

– Чистый нокаут! – машинально пробормотал сосед сверху, и бросился опять на кухню. Он не помнил, как оторвал руки от перил; как ворвался на крохотную кухоньку; как схватил бутылку с Галиной порцией и приложился к горлышку.

– … Десять, – досчитал он наконец последний глоток, – аут!

Он заметался по кухне, словно давно не кормленный тигр по клетке, постепенно расслабляясь. Не успокаиваясь, нет – ужас только что увиденного и совершенного начинал наслаиваться на те события, что он пережил утром. Но алкоголь действительно расслаблял, заставлял думать про неизбежную расплату, как про что-то отдаленное, размытое. Мысли стали выстраиваться в ряд. Мелькнула даже одна благородная – он вдруг вспомнил, что является врачом, пусть ветеринарным. Но лезть через балкон, с которого недавно чуть не спланировал вниз, он не собирался. Его взгляд остановился на столе, где рядом с закрытой сковородой (и когда только успел накрыть крышкой?) сиротливо лежал мобильник.

– Скорая… Точно! Вызвать службу спасения! Но не сейчас, – одернул он себя, – сначала зачистка!

Казанцев метнулся в спальню; в мешок для мусора полетело рванье. На эти сборы ушло секунд десять, не больше. Наконец черный мешок, загруженный наполовину, оказался в коридоре. Сам Федор полез руками вглубь встроенного шкафчика, который служил стенкой в прихожей. Там на дне ящика с инструментами хранилась самая страшная тайна Федора Казанцева. Тайна от Галчонка, конечно. Ни с кем из сослуживцев, а тем более случайных собутыльников он близко не сходился и домой не приглашал.