Расхождение - Кирилл Топалов

— Мы ждем тебя завтра в первой половине дня, — сказал я как можно мягче, открыл дверь и вышел на улицу.

А дома — полная неожиданность! После того как Ценков успокоил свою адвокатскую совесть посещением Марии и предложением честно поделить золото, он решил то же проделать и со мной — и налетел, бедняга, на Георгия…

Войдя в комнату, я застал такую картину.

Георгий сидел на диване, а перед ним у стены в положении «смирно» вытянулся Ценков. Адвокатик попытался повернуть голову в мою сторону, но Георгий гаркнул на него так, что даже я вздрогнул.

— Я не скомандовал тебе «вольно»!!

Ценков снова вытянулся по струнке, а мне стало и смешно и неловко.

— Ладно, я командую «вольно», я здесь хозяин, — пошутил я (какое счастье, что я не застал начала «дипломатической» встречи).

— Ты не вмешивайся! Садись и молчи! — приказал и мне Георгий.

— Пусть и парень сядет. Мы же не в казарме…

— «Смирно» стоят не только в казарме, но и перед отцом! А этому помету я больше чем отец! Я его учил и кормил целых пять лет! Ему хорошо известно, как он поступил в университет и как окончил его, так что не только стоять смирно будет, но сделает все, что я прикажу! Не так ли, паршивец?!

— Так.

— Я имею право так вести себя с тобой? Отвечай!

— Да.

— Я что, поступаю незаконно?

— Нет.

— Будешь ты думать впредь?

— Да.

— Будешь связываться с такими скотами, как этот Цачев?

— Нет.

— Будешь ты думать сначала о людях, а потом уж о своей засранной адвокатской славе?

— Да.

— Хочешь вернуть государству затраченные на тебя деньги, да чтоб отец от стыда ноги протянул?

— Нет.

— А если нет, тогда впредь каждый раз перед тем, как соберешься кого-то защищать, вспомни наш разговор. Вольно!

— Садись, Ценков, — пригласил я бледного до синевы «героя», уже взявшего в руки свой «дипломат» и направившегося к двери.

— Нечего ему рассиживаться! — отрезал Георгий. — У него важное дело!

Через полчаса он позвонил мне и сказал, что предупредил Цачева — пусть ищет другого адвоката…

Мы с Георгием вышли в город. Весь вечер мы ходили по разным улицам, я показывал ему издалека тир и фургон, мы миновали бывший дом Робевой, заглянули в подвальные окошки квартиры бай Дончо, где мы жили когда-то… Поздно ночью вернулись домой и решили вообще не ложиться, да и как можно было думать о сне, когда нас ожидала встреча с Марией — снова втроем…

В восемь часов утра я позвонил Ани, чтобы предупредить ее, что сегодня на работу не приду, а она огорошила меня новостью: в два часа пополудни я должен ехать с начальством в Софию. Уже неделю генерал ждет этого вызова по крайне важному делу в министерство, поездку откладывать никак нельзя… Я велел ей передать, что без пятнадцати два буду в управлении. А потом мне пришло в голову, что нет худа без добра, может, так лучше будет — они останутся вдвоем, и с моим отъездом все сложится более естественно.

В девять тридцать я позвонил Марии, она прийти отказалась, сварила кофе и ждет нас к себе. Тон был спокойный и доброжелательный, так она обычно приглашала меня на мыс Доброй Надежды, по всему видно было, что она сумела взять себя в руки и встреча пройдет без ненавистной ей патетики. Так и вышло. Она встретила нас тепло и просто, с достоинством, как встретила бы обыкновенных — давних или новых — знакомых. Выдала ее только прическа — она снова отрезала волосы и расчесала их на прямой пробор, так, как носила в те давние годы…

С удивительным чувством такта она сумела придать разговору такой естественный и непринужденный тон, будто это была не первая, а по крайней мере пятая или шестая их встреча с пятьдесят первого, а вернее — с сорок третьего, потому что в пятьдесят первом они встречались не за кофе и между допросом и беседой все-таки есть известная разница. В сорок третьем они расстались в кибитке той Марии, сегодня встретились в фургоне этой Марии — только и всего. Просто круг замкнулся.

Мы пошутили по поводу Цачева и Ценкова, я рассказал, как Георгий «муштровал» несчастного адвокатишку, Мария сначала рассмеялась, потом поморщилась и напомнила мне об условии, которое поставила для ведения ее дела, — никакого давления! А то, что сделал Георгий, — это и есть нажим на противника. Георгий в шутку отбивался, объясняя свое право так вести себя с этим паршивцем… Потом мы говорили еще о разных вещах, только прошлого не касались, и мне показалось, что Георгий немного успокоился и расслабился (а ведь по дороге к Марии я не мог отделаться от тревожного чувства, что его сейчас хватит инфаркт).

Без четверти два мы с генералом отправились в Софию, а вечером в половине одиннадцатого я был уже в нашем городе и немедленно отправился к Марии. Фургон и тир были открыты, но тонули во тьме. Только задняя часть тира была на замке, а специально оборудованная «волга», без которой Мария шагу не делала, стояла в пятидесяти метрах от фургона. Я позвонил к себе домой — никого. Я набрал софийский номер Георгия, он подошел к телефону.

— Где Мария?!

— Там… А в чем дело?

— Ты когда уехал?

— В семь.

— Поездом?

— Нет…

— На такси?

— Да.

Я почувствовал, что он не может разговаривать свободно, потому что жена рядом — а он не ездит в командировки на поезде или на такси, и она это знает.

— Что случилось, Свилен? Почему ты спрашиваешь? — услышал я его встревоженный голос, но отвечать не стал и пулей вылетел из фургона.

Обежав вокруг тира, я изо всех сил ударил плечом в заднюю дверь, она распахнулась, я шагнул внутрь и, нашарив выключатель на стене, едва не наступил на тело Марии…

Оловянный шарик пронзил лоб Марии точно посредине, она упала навзничь и заняла по диагонали почти всю заднюю часть тира, бельгийка лежала рядом. В правый ботинок был вложен листок бумаги, на котором кривыми пляшущими буквами было написано, что она кончает с жизнью, потому что болезнь ее измучила, стала невыносимой, и она просит друзей простить ее. От листка была криво оторвана примерно третья часть. Поблизости валялась ручка, которой она писала письмо.

Мы, конечно же, распространили официальную версию о несчастном случае — Мария чистила бельгийку, которой очень редко пользовались, и случайно выстрелила в себя. Самоубийство всегда дает пищу людскому воображению, начинаются кривотолки, догадки, сплетни, а мне меньше всего хотелось, чтобы злые языки трепали имя Марии на всех углах.

Георгий приехал к середине дня. Когда человек обязан утешать другого, его собственная боль становится тише — так было и со мной. В глубоко запавших водянистых глазах Георгия застыл вселенский ужас. Его одутловатое лицо с провалившимися внутрь глазами производило странное впечатление чего-то нереального — как на картинах Сальвадора Дали. Я уже пожалел, что сообщил ему о несчастье, надо было, пожалуй, сказать обо всем попозже и перед этим постепенно подготовить его. Но мне были совершенно необходимы его показания — он был одним из последних, если не самым последним, кто видел Марию живой. В морге я едва оторвал его от тела Марии — он оцепенело, безумными глазами смотрел на нее, и мне казалось, что где-то в тайниках его мозга зреет решение отправиться по той же дороге… Этого еще не хватало — запоздалый Ромео… Я поскорее привел его в свой кабинет.

Ани принесла кофе и коньяк, чтобы хоть малость притупить боль, снять дикое нервное напряжение, развязать язык — дело в том, что Георгий все больше и больше впадал в какое-то одеревенелое состояние, и нужно было по три-четыре раза повторять фразу, прежде чем он услышит ее и поймет, о чем идет речь.

Время от времени он тупо, как заведенный, повторял одну лишь фразу:

— Я убил ее… Я убил ее…

Силой заставил его выпить рюмку коньяку, и делать нечего — надо было приступать. Память о Марии того требовала, и я должен, должен послужить ей.

— Пойми, Георгий, что твой приезд сюда совершенно случайно совпал с самоубийством Марии. В последнее время она все чаще говорила мне, что болезнь заставляет ее невыносимо страдать и пора кончать… И не ты тому причиной, пойми, наконец… Если бы она не сделала это вчера, это могло произойти и через неделю, через месяц или два…

— Не сделала бы она этого… — в той же прострации, будто разговаривает с кем-то третьим, невидимым, прошептал Георгий.

Я замолчал. Пауза длилась довольно долго, и в конце концов я вынужден был задать ему самый идиотский вопрос, который можно было задать, учитывая его состояние. Но что было делать? На следующий день он обязан был ехать в какую-то заграничную командировку, из которой возвратится только через полмесяца, а я обязан был снять с него хоть часть критической массы мучений и вины. Он должен заговорить, поделиться со мной своими страданиями, облегчить свою несчастную окровавленную душу…