Расхождение - Кирилл Топалов

По сравнению с моим кабинет Георгия выглядел как «мерседес» рядом с «запорожцем». Роскошные кожаные кресла, в которых не сидишь, а тонешь, модный письменный стол необъятных размеров, строгая темная стенка с книгами и резным баром, ковры и дорожки… Только вот при взгляде на хозяина кабинета я вздрогнул от неожиданности — и жалости. От прежнего павлина времен нашей последней встречи в «Ариане» не осталось ничего — передо мной сидел невысокий, с трудом дышащий человек, страшно толстый, с явно нарушенным обменом, на который, как известно, в такой стадии уже не влияет ни диета, ни спорт.

Я стал лихорадочно, с подчеркнутой уверенностью убеждать его в необходимости двигаться, побольше двигаться.

— Двигаться? Когда и где? — вздохнул он. — Тут? В машине? В министерстве? Или дома, где я почти не бываю?

Он закурил сигарету и до конца нашего разговора курил одну за другой.

— Ты знаешь, что мне снится чаще всего, если вообще у меня появляется время для этого приятного времяпрепровождения? Мне снится, что я бегу. Нормальные люди видят во сне детство, себя в молодости, а мне просто снится, что я бегу. Не знаю, в каком я возрасте — я имею в виду сон, — но, наверно, в нынешнем, потому что теперь я совсем не могу бегать… Мне кажется, если я пробегу десять метров, моя машинка окончательно и бесповоротно остановится. Вот до чего я дошел…

Георгий говорил без раздражения и недовольства, видно было, что он принимал свое состояние как неизбежное зло, в голосе его слышалась даже какая-то апатичная примиренность с жестокими законами природы. Я представил себе, сколько его коллег и подчиненных завидуют ему, а ведь они даже вообразить себе не могут, как завидует им он, когда видит их, бегущих на работу или домой…

Глядя на Георгия и слушая его, я все раздумывал, как подступиться к рассказу о Цачеве, но Георгий облегчил мне задачу.

После рюмки отличного коньяка и чашки кофе, принесенных модной секретаршей, я закурил, а он, не выпуская изо рта очередную сигарету, со вздохом спросил:

— Что происходит с Марией? Как она?

— Ее будут судить, — выпалил я прежде, чем придумал другой ответ.

— Что-о? — Он захрипел, как раненое животное, которое вдруг попало на бойню.

Да, я зря сразу обрушил на него новость. Надо было идти к ней по ступенькам.

— Возникли серьезные неприятности. Но…

— Снова… то же самое? — Впервые я увидел в его глазах неподдельный ужас.

— Нет-нет. Другая история, довольно глупая.

— Небось застрелила кого-то, — с невеселой усмешкой проговорил Георгий.

— Нет еще, но может сделать и это! — я улыбался во весь рот, успокаивая его и призывая к серьезному разговору.

— Тогда в чем же дело? — с некоторым раздражением спросил он, стиснув в пухлой руке зажигалку.

— Понимаешь, явился наследник Робевых и хочет отнять у нее тир, у него даже есть нотариальный акт, и, кроме этого, он требует двадцать пять тысяч левов, а у Марии есть только две!

Георгий с досадой махнул рукой:

— Что за ерунда! В предсмертном письме та Мария написала, что оставляет тир нашей.

— А где, где это письмо?

— В деле! Это письмо, по сути, и спасло нашу Марию, потому что в доносе, с которого все и началось, помимо всяких прочих вещей, с абсолютной уверенностью сообщалось о том, что наша убила владелицу тира, чтобы та не выдала ее. Однако это письмо не только провалило обвинение, но и поставило под сомнение и другие улики против нее… Да, это спасло ее… А я не поверил ей тогда…

Георгий тупо смотрел на крышку стола, слова падали медленно, тысячу раз передуманные и сказанные самому себе. Что же надо было ему пережить, какой путь пройти до осознания своей вины…

— Да, я не поверил ей тогда, и это был большой грех, видно, Господь наказывает меня за это… Уродливой душе дает уродливое тело…

Теперь и мне стало трудно дышать, я будто задыхался вместе с ним.

— Перестань глупости болтать! — крикнул я ему в сердцах. — А кроме того, нету такого письма в деле. В описании следственных документов оно упоминается, а в архиве отсутствует! Наверно, кто-то весьма заинтересованный во всем этом убрал его, не пойму только — еще тогда это случилось или уже сейчас?

— А разве содержание документа не изложено в деле?

— Нет. Ни один документ не описан. И этот тип в результате подбросил суду идею, что наша убила старшую Марию, чтобы завладеть ее имуществом.

— А что это за тип? — Георгий размахивал зажигалкой, как ножом.

— Некий прилизанный балканский мошенник.

— Да неужели же ты не можешь справиться с ним?

— Закон справится. Правда, если и ты поможешь.

— Ну а Мария?

— Если узнает, что он завел против нее дело, — застрелит его.

— Это точно — застрелит! — с довольной улыбкой прорычал он, и передо мной сквозь бесформенную массу на секунду промелькнул образ того мальчишки, с которым прошли мои детство и юность, облик моего друга и брата. — А если она не застрелит его, тогда я сведу с ним счеты. Меня не учили хорошим манерам в ордене кармелиток!

Сколько раз я слышал от него про этот «орден кармелиток»! Таким образом он выражал свое недовольство моей мягкотелостью и излишней, по его мнению, терпеливостью.

— Чему и где тебя учили — я знаю.

— Извини, я с годами все больше грубею… — вздохнул Георгий, снова наливая в рюмку коньяк (так же как он беспрерывно курил, так и от рюмки почти не отрывался). — Видно, тут единство формы и содержания… — он горестно глянул на свой необъятный живот, взял рюмку и глотнул изрядно. — Скажи, Свилен, ты по-прежнему считаешь меня человеком?

— Странный вопрос, — промолвил я после неловкой паузы, и, может быть, поэтому ответ мой прозвучал неубедительно.

— Вопрос обыкновенный, и ты бы должен ответить на него прямо, без риторики, а я не рассержусь — заслужил… Во всяком случае я сам давно ответил на него себе: я был свиньей…

Надо было бы сказать ему, что много лет подряд я думал о нем то же самое, но теперь… теперь все возвращалось на круги своя, и я видел, чего это ему стоило — осознать все и осудить себя самого самым страшным судом — судом совести.

— Послушай, друг, прошлое минуло… а время было такое, что каждый мог ошибиться. Важно, что теперь ты…

— Время ни в чем не виновно… — тихо и твердо произнес он. — Его нельзя винить. Оно стоит на месте, а мы проходим сквозь него. Оно становится таким, каким мы его делаем, следовательно, важнее всего, как и какими мы пройдем его. Какая сила и какой разум поведет нас…

— Плохо то, что в молодости у нас бывает больше силы, чем разума, — попытался я пошутить и развеять тягостную атмосферу, но он мрачно взглянул на меня и вдруг стукнул кулаком по столу:

— Не было у меня разума, но пистолет-то был, будь оно все проклято! Если бы я был на твоем месте, Свилен, а ты на моем, я бы всадил в тебя пулю еще в пятьдесят первом! — И тяжко уронил голову на руки.

— Не отрицаю, иной раз это приходило мне в голову, но теперь я рад, что не сделал этого…

Георгий поглядел на меня, и я увидел, как постепенно таяли льдинки в его когда-то ярко-синих, а теперь водянисто-белесых глазах. Я постарался взять деловой тон:

— И вообще, довольно философии. Сейчас самое главное, что от тебя требуется, — вспомнить как можно более точно текст предсмертного письма старшей Марии и приготовиться стать свидетелем в суде. Надо еще найти Денку Драгиеву, она тоже должна подтвердить.

— Зачем тебе Драгиева? Меня разве недостаточно?

— Достаточно, но, если мы и ее найдем, будет еще лучше.

— Ну что ж, ищи…

Мне показалось, что он не хочет встречи с этой женщиной — ведь она была свидетельницей тех его поступков, которых он теперь так мучительно стыдился.

— Скажи мне, Свилен, после того, как я дам соответствующие объяснения, можно ли вообще прекратить дело?

— Оно будет прекращено только в том случае, если отпадут претензии истца.

— Опиши мне, наконец, этого странного истца, который только меня еще не успел напугать! — с какой-то гневной иронией проговорил Георгий и нажал звонок под крышкой стола.

В ту же секунду вошла секретарша.

— Меня нет! Ни для кого!

Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.

— Ну, я слушаю!

Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.

— Валерий Ценков, говоришь?!

— А ты что, знаешь его?

Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.

— Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию — по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! — Георгий просто из себя выходил от ярости. — Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы — колючий терн!