Расхождение - Кирилл Топалов

— Я знаю его лучше, чем ты думаешь, во всяком случае не хуже и не меньше, чем знаешь его ты! Расхождение у нас с ним в том, что я знаю его уже достаточно хорошо, в то время как он еще не знает как следует меня!

— Крепкий орешек он, я тебе скажу, такие, как он, чаще всего в конце концов разбивают себе головы, но до того он может выбить противнику не один зуб!

— А, волка бояться — в лес не ходить! Теперь о самом важном. Прежде чем выстрелить в себя, Мария Робева написала и оставила в тире письмо… Даже не письмо, а записку, что ли… В ней было сказано, что она, то есть Мария Робева, сама кончает с собой, кладет предел своей жизни, и оставляет тир и все свое имущество Марии Атанасовой. В пятьдесят первом тут, как и по всей стране, шло расследование, ты знаешь про это, — выясняли, кто что делал перед 9-м, и Марию вызывали, хотели ей навесить какую-то гадость, потом все выяснилось, но записка попала в «комиссию по расследованию» и куда-то исчезла… Во всяком случае, я перерыл все архивы и найти ее не мог. Но ведь ее читали тогда люди, которые вели расследование, и если…

— Если они подтвердят текст этой записки, — прервал меня Томов, ему сразу стало ясно, о чем я говорю, — она может считаться существующим документом, так? У тебя есть кто-то на примете, кто мог бы подтвердить?

— Думаю, что да.

— Думаешь или есть?

Я сделал совсем маленькую паузу, в течение которой на меня обрушился водопад вопросов, воспоминаний, сомнений… И все же я ответил:

— Есть.

— А ты уверен, что этот имярек помнит?

— Уверен! — крикнул я со злостью, потому что вовсе не был уверен.

— Ты уже говорил с ним?

— Нет еще, но…

— Как же ты можешь быть уверен? Разве ты не знаешь, что об этих расследованиях начала пятидесятых никто ничего не желает даже вспоминать! — напряженно проговорил Томов, и я уже готов был и его возненавидеть, потому что и сам слишком хорошо знал об этом.

— Следователем был наш самый близкий друг и соратник по нелегальной, они с Марией любили друг друга! — выпалил я единым духом.

Томов с удивлением поглядел на меня.

— Ну, если при всех этих обстоятельствах он мог ей не поверить, то запросто мог и забыть, что там было написано в записке… Если, однако, не было какой-то особой причины запомнить ее.

— Причина была! Была и есть! — опять крикнул я, от волнения не замечая этого. — Этот документ был крайне важен для Марии, ее ведь обвиняли в том, что она убила старшую Марию, чтобы скрыть свое предательство, а благодаря этой записке (там произвели проверку почерка и все что нужно) с нашей Марии сняли это страшное обвинение…

— Ну, тогда есть шансы, — более уверенно заявил Томов, — осталось только привести этого свидетеля.

— Это моя забота.

— Только бы ты не переоценил.

— Кого?

— И себя, и его.

Ох уж этот мне скепсис!.. Я поднес ко рту бутылку, но, вместо того чтобы хлебнуть ледяного швепса, я бы с удовольствием запустил ею в этого Томова[11] неверующего!

Тем не менее я выдул бутылочку единым духом и потребовал еще. Томов с улыбкой развел руками:

— Наш профсоюз беднее вашего — остальное допьешь у своей Ани.

— Ладно уж, в такую жару присылай к нам «свою» Райну, так и быть, поделимся, дадим тебе даже кока-колу на бедность!

Мы оба рассмеялись и простились дружески — на душе все же стало легче.

У выхода я остановился перед постовым, который вытянулся в струнку и сиял как медный самовар. Я быстро подал ему руку:

— Чао, старшина.

— Чао, товарищ полковник! — «выстрелил» парень и разулыбался еще лучезарнее. Еще бы — то «здрасьте», то теперь «чао»… Это значит, что симпатичный старшина будет вечером взахлеб рассказывать о дружбе с рассеянным полковником, а полковник пойдет сейчас к Марии пить кофе в теплый уголок поистине Доброй Надежды…

На мыс Доброй Надежды я прибыл как потенциальный кораблекрушенец, но с более оптимистическим, нежели вчера, взглядом на вещи. Пока мы пили кофе, я этак небрежно шутил над глупостями Цачева, возомнившего себя хозяином большого дома своей мачехи, потом даже заговорил о чем-то другом и, кажется, убедил Марию в том, что вся эта история выеденного яйца не стоит и не о чем тут даже толковать. Между делом я заметил ей, что теперь и я могу со спокойной душой поехать на совещание в Софию. Завтра мне уже надо быть там. На прощанье Мария попросила меня, если встречу где-нибудь Цачева, сказать ему, что она готова дать ему тысячу левов, пусть купит инвентарь и откроет еще один тир.

— И ты поможешь! — коротко и безапелляционно заявила она. — Пошуруете в Луна-парке, там много чего есть. Все-таки какой-никакой, а он инвалид войны, сражался с дойчами… У меня две сто на книжке, я дам ему половину. Но моего тира ему не видать как своих ушей. Всажу ему пулю в лоб без зазрения совести!

Я уверил ее, что вопрос о Луна-парке уже в работе (еще одно доказательство телепатической связи между нами), и через час я уже сидел за рулем служебной «лады» и двигался по шоссе к столице.

Я взял служебную машину, потому что она требовала аккуратности и внимания на дороге — нужно было не превышать скорости, следить за знаками, чего я наверняка не мог бы сделать на своем собственном «москвиче» в моем нынешнем состоянии. И кроме того, я сел за руль сам, потому что хотел остаться один хотя бы в замкнутом пространстве машины — наш шофер Данчо очень симпатичный парень, но говорлив страшно, и я давно знаю во всех подробностях о жизни его семьи, родных, полсела и четверти жителей нашего города, включая наше управление и моих непосредственных коллег…

Я приближался к Софии и все время неотвязно думал о том, как извлечь Марию из водоворота, куда ее затягивала мертвая зыбь. Я обманул, отвлек ее, попытался убедить в том, что речь идет только о доме Робевой. Не знаю, поверила ли она… Но это очень ненадежный островок временного покоя, шаткая пристань, которая в любую секунду может взлететь на воздух, если вспыхнет скрытый вулкан. Где взять спасительный корабль, готовый снять с острова потерпевших крушение? Только бы не был этот корабль Летучим голландцем с мертвым экипажем, несущим гибель всем, кто прикоснется к его смертоносным бортам.

В Денке Драгиевой я был уверен — она давно искупила свою вину за участие в том расследовании и будет счастлива помочь нам.

Но чем ближе я подъезжал к Софии, тем сильнее меня охватывал неизъяснимый страх. Что меня ждет — встреча с мертвым кораблем, несущим погибель, или жизнь и надежда? Теперь все в руках моего друга детства, любимого товарища, соратника, человека, который когда-то был мне ближе брата, — в руках Георгия…

Мария обманула меня тогда, уверив, что во время расследования он помог ей оправдаться и все хорошо кончилось благодаря его заступничеству. Прошло много времени, пока я узнал правду, но постепенно Мария успокоилась, и все как будто ушло в прошлое. Правда, вначале мне очень хотелось как следует посчитаться с бывшим другом, ну, а потом… потом ни видеться с ним, ни разговаривать уже никакого желания не возникало. А он, наоборот, проявлял все большую настойчивость в попытках восстановить былые отношения — грешным делом мне показалось, что он просто боится моей мести за Марию. Не проходило недели, чтобы он не позвонил раза два-три, он настаивал на встрече, но в наш город приехать не захотел, поэтому я в конце концов решился и сам двинулся в Софию — встретиться все же нужно было.

Я не видел его с тех самых пор, как у нас с ним был разговор о расследовании пятьдесят первого года. Я уже говорил — мне тогда показалось, что он поместил меня в какую-то клетку-камеру своего сознания, где мне было очень неловко и неудобно. Надо сказать, я уже встречался с такими людьми, которые всех окружающих рассовывали по готовым клеткам-камерам, и, как правило, я таких людей старался избегать. Однако кто-нибудь может возразить, что у меня самого такая служба, которая постоянно заставляет помещать людей в камеры, причем не в переносном, а в буквальном смысле. Да, это верно, но кое-что нужно бы уточнить. Во-первых, я помещаю в камеры не всех людей, а преступников — во всяком случае, стремлюсь к этому. И во-вторых, из моих камер все-таки есть возможность выйти и вышедший — и по закону, и по моим понятиям — становится свободным полноправным членом общества (на свадьбах у тринадцати моих подопечных я даже был кумом). А для тех, кто попадал в клетки-камеры к Георгию и ему подобным образца пятьдесят первого года, не было ни выхода, ни надежды вновь обрести свои права. Так что между их «клетками» и моими камерами есть разница, и весьма существенная… А если откровенно, то я очень тяжело пережил потерю Георгия, гораздо тяжелее, чем если бы потерял брата, потому что после гибели наших родных он и Мария заменили мне и мать, и отца, и брата, и сестру.

Постепенно я пришел к выводу, что для меня образовались как бы два Георгия — один до пятьдесят первого, другой — после; один — мой, наш Георгий, с которым было одинаково прекрасно и жить и умереть, а другой — с расчлененным на клетки сознанием и пристальным холодным взглядом. Я любил первого и ради него старался не возненавидеть второго, оба они снились мне, и всё в бою, но первый стрелял вместе со мною во врага, а второй — в меня… Я просыпался от собственного крика, показывал ему свой пустой пистолет, смотрел на него с мольбой, а он холодно целил мне в лоб — и этот кошмар повторялся почти каждую ночь…