Большая волна - Галимов Брячеслав

Сэн нагнулся над маленьким Такэно, вглядываясь в его лицо. Мальчик крепко спал. Сэн улыбнулся:

– Спи, малыш, спи. В такую погоду хорошо спится; затишье закончилось, и ветер опять стонет в деревьях.

Полет сороки над небесной радугой

Столица Радужной долины готовилась к осеннему празднику Благодарения Всех Богов – за тепло прошедшего лета и собранный урожай. Повсюду были развешены фонари: маленькие и незатейливые – у домов простых горожан; большие, расписные – у реки, на верандах особняков знатных людей; огромные, из металла и фарфора – около храмов и княжеского замка.

Горожане очень любили этот праздник и отмечали его весело и шумно, позволяя себе вольности, недопустимые в другие дни. Князь, свято соблюдая народные обычаи, не только не препятствовал гуляниям, но поощрял их – по его приказу по всему городу были расставлены жаровни, на которых готовились и бесплатно раздавались всем желающим завернутые в тесто кусочки мяса с мелко нарезанными ранними овощами, и выложенная на банановые листья гречишная лапша с ломтиками рыбы и маринадом, – а из больших котлов разливали в глиняные миски густой рисовый суп с острым перебродившим соевым соусом.

Конечно, нельзя было обойтись и без крепких напитков, но они отпускались за деньги, – не потому, что князь был скуп, а из предосторожности, дабы не допустить злоупотреблений питием и вредных последствий, как для здоровья горожан, так и для городского хозяйства.

Некоторую тревогу вызывала погода: дул сильный ветер, что усиливало опасность пожаров от множества зажженных огней, – но не отменять же из-за этого праздник! Князь распорядился еще раз проверить и держать в полной готовности все средства, необходимые для тушения пожара; помимо того, были назначены особые люди, призванные следить за соблюдением пожарной безопасности, а заодно и за порядком в городе в целом.

Такэно был одним из тех, кто должен был исполнить это распоряжение князя. Ранним утром вместе со старостой квартала Такэно обошел всю территорию, вверенную ему.

Было холодно, завывал ветер, небо было серым, и Такэно подумал, что вряд ли сегодня много людей будет на празднике. Но он ошибся – с наступлением дня всё больше и больше их стало появляться на улицах. Непродолжительный дождь никого не испугал, тем более что после него небо вдруг очистилось и выглянуло солнце.

Около полудня великие боги явили горожанам хорошее знамение: над долиной раскинулась радуга, что было редкостью в это время года. Но мало того, – над радугой пролетела сорока, а это было очень счастливой приметой.

Спившийся поэт, живший в квартале Такэно, немедленно написал стихи на замызганном листке бумаге и пустил их по рукам. Хотя пальцы поэта сильно дрожали, тем не менее прочесть написанное им было можно:

Полет сорокиНад радугой небесной,Как мостик в небе.Иней искрится, значит,Ночь ушла без остатка.

Люди читали и радовались; впрочем, находились скептики, утверждающие, что эти стихи сочинил другой автор.

Вскоре радостная новость разнеслась по городу: князь выехал из своего замка и направляется сюда. Вечером в храме Богини Солнца он должен был, в присутствии избранных, отслужить молебен и зажечь ритуальные огни, но днем князь мог просто побыть со своим народом, – традициями это не возбранялось.

Князя уважали в городе; жители столицы всегда разделяли власть справедливую и власть несправедливую: первая была представлена личностью князя, вторая – многочисленными чиновниками; причем, несправедливость убывала, а справедливость, соответственно, увеличивалась по мере возрастания ранга чиновника. Горожане были в этом глубоко убеждены, поскольку с чиновниками мелкого ранга они сталкивались постоянно, а чиновников крупного ранга видели редко.

Завидев своего повелителя, люди падали на колени и ничто не заставило бы их поднять головы, – это было бы не просто дерзостью, это было бы святотатством. Глядеть на лицо князя было также невозможно, как глядеть на божественный лик, чистый и нестерпимо яркий. Он изливал на людей благодатный свет, который можно было почувствовать, но не увидеть, ибо каждый, кто осмелится взглянуть на лик божества, немедленно ослепнет. Горожане чувствовали эту благодать, исходящую от князя, и своим коленопреклонением выражали не раболепие и не слепую покорность, а восторженную готовность отдать себя целиком во власть во всех отношениях высшей силы.

Но зато сколько насмешливого презрения выражали они после того, как князь уезжал, по отношению к городским чиновникам; какими нелепыми казались эти представители власти по сравнению с верховным правителем! Такэно впервые ощутил, что тут, в городе, он ни в коей мере не может быть отражением княжеского величия, и ничего даже думать о любви и уважении к нему, княжескому самураю, со стороны народа. Можно было, конечно, вызвать трепет у людей грозным видом, строгими мерами, громкими окриками и даже рукоприкладством, но тем самым неизбежно выросло бы и презрение, скрываемое за внешними покорностью и почтительностью. Можно было постараться завоевать любовь поддельной простотой, притворным сочувствием, неискренним вниманием и даже панибратством, но это только усилило бы скрытые насмешки.

Такэно пошел третьим путем: он постарался стушеваться и выполнять свои обязанности незаметно.

Храмы в эти дни были заполнены приношениями; не было, наверно, ни одного человека в городе, который не пришел бы в какое-нибудь святилище и не принес бы свой дар. И никто не смущался тем, что приносил свои дары как раз туда, где учили видеть проявления божественного духа во всем живом и неживом, – а значит, в храмах было не больше святости, чем в кусте чертополоха у канавы или в камне у забора, ибо дух божественный нельзя разделить или уменьшить. Если есть он – он есть повсюду и везде в равной степени; если нет его – то нет его нигде.

А в других храмах, иной веры, говорили людям о бесчисленных богах и духах, обитающих в небе и на земле, в морях, реках, ручьях, озерах, и даже в каждом дереве, – но и в тех храмах, по здравому разумению, не нужно было оставлять подарки и молиться. Если столько богов и духов существует в мире, то мир становится невозможен для проживания человека, ибо как приспособиться к воле и желаниям тысяч божеств? И разве задабривать одного из них, не значило бросать дерзкий вызов всем остальным, – точно так же, как поклоняясь всем, принижать каждого по отдельности?

Но люди шли и шли в храмы, и не иссякал этот поток, потому что всякому хотелось верить, что есть такое место на свете, где он найдет защиту, помощь и утешение. Служители храмов не разочаровывали людей, потому что, во-первых, и сами хотели верить в это, а во-вторых, если бы они стали убеждать людей в обратном, то очень скоро служителям нечего было бы кушать.