Потерянный взвод - Сергей Дышев

– Простите, как ваша фамилия? – спрашивает Тимофей Аркадьевич у смуглого афганца-капитана.

Тот слушает перевод, повторяет:

– Абдулмухамед Гуламмухамед.

– Абдулмахмуд?

– Абдулмухамед, – помогает переводчик.

– Вот вы участвовали в операции, товарищ… Абдулмухамед, – читает мой Тимофей Аркадьевич по блокноту. – Бывает, во время боя загораются посевы, я знаю об этом. Наверное, население возмущается?

– Конечно, – переводит лейтенант. – Но ничего не поделаешь: война.

– Да-да, конечно, – соглашается Тимофей Аркадьевич. Улавливаю паузу, быстро и громко говорю:

– Извините, время шестнадцать часов, пора ехать!

Тимофей Аркадьевич голову поднимает, смотрит на меня так, будто и не собирается выезжать.

– Разве не видите? Я занят. Подождите!

Я снова повторяю, что время поджимает, что дорога опасная, и выхожу.

– Ну, что? – спрашивает меня Василий.

– Записывает… Я бы на эти вопросы ответил ему у нас в полку. И фамилии назвал бы на любой вкус, если ему для романа надо.

– Скоро закончит?

– А пойди, спроси его… Сейчас темнеть начнет, точно напоремся на духов.

Мы снова закурили, но я не выдержал, бросил сигарету, вхожу в палатку. Тимофей Аркадьевич по-прежнему что-то записывает и все приговаривает: «Так… так…» А переводчик диктует:

– Захватили семнадцать пулеметов, двести пятьдесят мин, триста гранат…

Перебиваю переводчика:

– Тимофей Аркадьевич! Пора ехать. Темнеет.

Он перестал писать, зыркнул на меня:

– Не мешайте работать! Выйдите! Когда надо, вас позовут.

И командир полка Лычев тоже рукой машет: иди, иди! Подполковник из политотдела руками разводит: ничего не поделаешь, занят человек. Плюнул – вышел.

– Гори он пропадом!

– Синим пламенем, – невозмутимо так поправляет меня Василий. – Ты не сердись, у него работа такая. Чтобы правду написать, разобраться надо хорошо.

– На войне первая правда – дисциплина… Ладно, – говорю и направляюсь к машинам. – Механики, заводи!

– Ты что, без него собрался? – всполошился Василий.

– Да, – говорю, – мне пора. А то как бы с ужином не пролететь. Пешком пусть идет, раз такой храбрый.

– Брось дурить! – Василий совсем растерялся.

А механиков долго упрашивать не надо – тут же заводят машины. Я проверил людей, приказал всем занять свои места. Ждем. Наконец, появляется мой подопечный в сопровождении командира полка, политотдельца и афганцев. Они еще о чем-то три минуты говорили, затем стали прощаться. Каждое мгновение для меня тянулось невыносимо медленно, и я отвернулся, чтобы не видеть, как люди бесцельно тратят время на совершенно ненужные слова и жесты. Наконец мой писатель распрощался окончательно, бросил мне короткое «поехали» и направился к первой машине. Ну, уж хрен с маком, думаю. И так рискуем. Сейчас поедешь во второй.

– Подождите, Тимофей Аркадьевич, – останавливаю его. – Моя машина барахлит, давайте во вторую.

Он спорить не стал.

…Не знаю, хорошо ли это, плохо ли, но в Афгане меня считали осторожным человеком. Я же сам думаю, что это не осторожность вовсе, а способность чувствовать опасность, что ли… Вообще-то я не суеверен. И тем не менее хорошо понимаю вертолетчиков, которые никогда не снимутся на память перед вылетом. Хотя почти у каждого фотоаппараты. Инстинктивная боязнь последнего снимка… Или взять наших разведчиков. Принципиально не бреются, когда идут на задание. Примета. Маленький запрятанный островок надежды… Какие только мысли не лезут в голову, когда впервые на боевых. Часа три более или менее успешно давишь в себе труса, а в последние минуты внутренняя пружина – бац, соскакивает. Словно холодной рукой по сердцу. Оглядываешься: никто не видел твоих гримас? Начинаешь успокаивать себя, всякую чепуху придумываешь: долг кому-то не успел вернуть, библиотекарше книгу не отнес… Только потом все с опытом приходит. Нет, не смелость. Просто – равнодушие. Устаешь, что ли, от боязни. А вот после отпуска – опять кошки на душе скребут, опять привыкать надо… А вообще-то к смерти трудно привыкнуть.

Ну вот, выехали, значит. А темнело быстро, как и всегда в горах. Прямо-таки катастрофически быстро. Я подгонял механика-водителя, делая это скорей машинально. Бээмпэшка так и прыгала по ухабам. Механик лавировал, объезжал ямы, рискуя свалиться в кювет. Подрыв на мине, и особенно в такое позднее время, был чреват для нас самыми худшими последствиями.

Проехали мост. Вокруг – ни души. Но мне от этого как-то не легче. Странное чувство испытывал: будто с гор, сжимавших дорогу, все время исходил гул – тяжелый, низкий и густой, как инфразвук. Оглядываюсь по сторонам, хотя по опыту знаю, что первый душманский выстрел – всегда неожиданный… С километр проехали от моста, началась низина. По краям дороги какие-то чахлые кусты виноградника, а дальше – заросли кукурузы. И тут мне словно шестое чувство подсказывает: здесь! Кладу руку на автомат, который у меня висел на крышке люка, наклоняюсь, кричу подполковнику:

– Готовьтесь, сейчас начнется!

– Что? – кричит он тоже и лезет из люка.

Тут и ударили из гранатомета. В глазах – вспышка. Не помню, как очутился на дороге, видно, взрывной волной выбросило. В ушах звон, круги перед глазами, но – соображаю. Откуда-то наводчик-оператор с автоматом выскакивает, к броне прижимается, озирается, но не стреляет. Вижу, рука у него перебита. Выхватил у него автомат – свой на люке так и остался – щелк, не стреляет. Отсоединил магазин, а из него патроны как горох посыпались. Бросил, вытащил из нагрудного кармана свой магазин. Прижался к борту и очередью по кустам. Одна мысль в голове: не дать им по второй машине пальнуть. Обернулся назад, рукой машу, ору: «Давай вперед, вперед проезжай!» Дошло наконец, объехала нас вторая машина – и сразу «на газы». Сколько в кустах было душманов, сам черт не разберет. Знал только, что без прикрытия гранатометчики не выходят. Зарядил второй магазин и вслед за первым выпустил. А сзади уже пушка бьет по кукурузе, один раз, другой: десантник меня поддерживает. Тут я окончательно пришел в себя, наводчика за шкирку – и в десантное отделение, сам – на броню. Мой механик уже очухался, рванул с ходу так, что я чуть снова с машины не свалился. Машу Василию рукой: уходить надо, пока целы. Связи как назло нет.

Как приехали в полк, помню смутно. Стали разбираться. В моей машине трое раненых, не знаю, что с ними. Но первым делом бегу ко второй машине. Навстречу десантник, глаза пустые, лицо каменное. «Что с писателем?» – кричу. «Все в порядке с писателем», – отмахивается он. Но мне уже не до него. Бегу обратно к своей машине. Задняя дверца открыта, рядовой Алешин, радист, лежит, раскинулся, весь в крови. Вытаскивают его, а он уже все, не дышит. Слышу, один из солдат, механик тот здоровый, навзрыд плачет. Меня тоже всего трясет. Кончай, говорю ему, слюни распускать. Зло так говорю. Потом санитары прибежали. Ору на них: что так долго, гады! Тут человек умирает. Показываю на подполковника. А на него глянуть страшно: все лицо в крови. Он же отмахивается, мол, ничего страшного, улыбнуться пытается, а мне от этой улыбки дурно становится. Отправил подполковника и наводчика-оператора в санчасть, а сам пошел смотреть дыру в борту. Хорошая такая, аккуратная, потрогал – еще горячая. Как раз напротив места, где подполковник сидел. Подумал: не окликни его – погиб бы человек.

Появляется мой подопечный, целый и невредимый. Только бледный очень. Руки не слушаются, закурить пытается, хотя до этого не видел его с сигаретой. Слышу свой голос, как из тумана (в ушах по-прежнему противный надрывный свист):

– Теперь понимаете? Все понимаете?

Отвечает он мне тихо-тихо, но я знаю, что он говорит. Мол, не думал, что все так серьезно может быть.

– Эх вы! – махнул рукой, побрел в санчасть.

Там как раз наводчика-оператора перевязывали. Рана оказалась неопасной, в мякоть. Подполковник сидит уже перевязанный, глаза между бинтов моргают. Врач говорит, что это пустяки, кисть немного ковырнуло и щеку осколками посекло.

Подхожу к наводчику.

– Что с магазином было? – спрашиваю.

Он молчит, мнется. А что спрашивать? И так все ясно. Пружину сломал, а под патронами наверняка деньги прятал. Жмот проклятый! Из-за таких вот субчиков люди гибнут. Но ничего тогда не стал говорить: все же раненый.

Перевязали наскоро и меня. Когда взорвалась граната, несколько осколков вошло в ногу.

Потом отправился докладывать командиру полка. Тот, конечно, обо всем уже знал и с места в карьер:

– Тебе когда было приказано выехать?

Я стою и молчу, ругаюсь про себя. Когда, когда, Теофраст твою мать! Но, правда, Тимофей Аркадьевич наклоняется тут к командиру, шепчет что-то. Я по-прежнему стою, переминаюсь с ноги на ногу. Герасимов слушает его, на меня поглядывает. И отчего-то вдруг меня злость взяла на всех, просто словами не выразить. Нога еще разболелась, еле терплю. Чувствую, дело худо, распоясаюсь сейчас, как деревенский хулиган.