Тревога - Борис Георгиевич Самсонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К строительству ведет большая дорога, а точнее, хорошо накатанный зимник. По нему днем и ночью идут машины на стройку, с грузом, спешат управиться до весны, до того, как вскроются, вспухнут реки. Весной земля тут вязкая, вода мелкая, техника застревает.
Всю ночь его машина, словно огромная черепаха, утопая в снегу, одиноко ползла, высвечивая фарами путь. Алексей ловил себя на том, что засыпал, останавливал машину, выскакивал из кабины, приседал, прыгал, чтобы сбить сонливость. И снова ехал.
Дом Яровых стоит в низине, почти в пойме вертлявой речушки Старицы, закованной льдом.
Одно из окошек дома, возле которого он ставил машину, светилось. Доронин заглушил мотор и постучал.
— Боже мой, — сказала Елена Алексеевна, открывая дверь, — неужели ты, Алексей Сергеевич?
— Он самый, — ответил Доронин, и тепло комнаты, а следом и материнское тепло мягко опустилось на плечи. — Рад видеть вас, Елена Алексеевна…
Голос у Алексея Сергеевича тихий, глуховатый. Говорит медленно, с расстановкой, словно каждым словом прицеливается во что-то. А лицо серьезное, лицо деревенского жителя озаряется короткой, светлой улыбкой. Глаза при этом почти неподвижны, и кажется, словно смотрят они при разговоре не столько на встретившую хозяйку, сколько в себя, стараясь различить что-то таявшее за время, как в тумане, в далеком прошлом, тяжелом своими испытаниями, выпавшими на его долю. И если он выдержал их, то благодаря только Клаве, да ее брату Ивану Ярову.
— Ты что же так поздно подгадал, Алексей Сергеевич? Да и пурга, теперь, наверное, на целую неделю.
Елена Алексеевна смотрела на него, уже немолодого, с сединой в иссиня черных волосах, и роднее этого человека никого для нее, казалось, не существовало.
— Я сейчас только чайник поставлю, вот уж не ждала тебя в такую пору. А видеть тебя мне радостно всегда. Потом постель постелю, отдохнешь…
— Не получится с отдыхом, мне чуть свет на строительстве нужно быть. Часок побуду. А где тетя Авдотья?
— Прихворнула она после похорон Ванюшки нашего. — Алексеевна поднесла платок к губам, — совсем занедужила. А я еле выкарабкалась.
Он разделся, повесил полушубок на вешалку, долго мыл в сенях руки, пахнущие бензином, сел к столу, достал из сумки банки с сотовым медом, акмолинскую коврижку, целлофановый мешочек с ощипанной курицей.
Она накрыла на стол, принесла чайник, и вечер, а следом и ночь, остались снаружи, в пустынной дали, засыпанной колючим снегом. А здесь были теплые изразцы печи и знакомый белый эмалированный чайник с черной ручкой, и вазочка с его любимым вишневым вареньем, и слабые голубые глаза матери, похожие на глаза Клаши.
— Как же вы жили меж собой хорошо, так ладно жили, что радовали своим счастьем и близких, и родных, и всех, кто был подле вас, — вспоминает Елена Алексеевна.
Они пили чай, а снег за окном, видимо, еще припустил и бушевал в порывах ветра.
— Как хорошо, что ты есть на свете, Алексей Сергеевич, а без тебя и не знала бы, как жить. Но только думаю я все одну думку, все время думаю и не могу сказать.
— Это о чем же? — спросил Доронин.
Ему стало грустно, когда он заметил, как по ее щеке скатилась слезинка.
— Нашей с тобой Клаши уже много годов как нет в живых, — сказала Лексевна, — ну, я — ладно, я — мать, матери положено все на свете испытать, дорогой мой человек, ты давно мне как сыном стал, как же я могу не думать о тебе? Найти себе кого по сердцу. Алексей Сергеевич, я с радостью приму, если жизнь у вас сложится.
— Все уже сложилось, — сказал он тихо. — Мне лишь ваше одно окошко светится. Мне никто не нужен.
Доронин говорил с грустью, отстраняя все то, с чем не в первый раз приступала Елена Алексеевна с материнским пристрастием, с болью за него приступала, и он понимал эту боль, но в мыслях своих был тверд. «Как же отказаться от всего, чем живешь?»
* * *
На следующий день после отъезда Алексея Доронина Елена Алексеевна, взволнованная, ждала фронтового товарища сына Владимира — Тагира Шарденова. Он извлек из портфеля аккуратно исписанный листок бумаги, громко стал читать:
«Мы, жители польского села Житовиче, узнали имя Героя, который ринулся на пулемет врага, чтобы быстрее пришла свобода в наш дом…
Мы поднимаем имя русского солдата Сергея Ярова как знамя великого братства русского и польского народов. Мы собрались в селе, где еще дымятся развалины наших домов, где вместо жилищ — страшные пепелища. Это следы разбойничьих дел фашистов. Но сквозь дым пожарищ наши глаза видят завтрашний день, залитый ярким солнцем завоеванной в битвах свободы…
В знак благодарности русскому народу, брату-освободителю общее собрание жителей села Житовиче постановляет:
1. Занести имя русского солдата Сергея Ивановича Ярова навечно в список почетных граждан села Житовиче.
2. Высечь его имя на мраморной плите, которую установить в центре села.
3. Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе с рассказа о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу.
Пусть послушают дети этот рассказ стоя. Пусть их сердца наполняются гордостью за русского брата и воина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и советского народов».
Елена Алексеевна прошептала:
— Далеко от нас эта деревня, сынок?
— Далеко.
— Сынок, а нельзя ли мне в части побывать, где служил мой сынок-то? С командирами его поговорить…
— А что, Елена Алексеевна, если они к вам сами в гости придут?
— Рада буду, сынок, только ведь не найдут они меня, сколько годов прошло с тех пор, да мало ль таких матерей, как я, всех не сыщешь.
— Эти нашли вас, — он показал в окно.
В дом Елены Алексеевны неожиданно нагрянули гости во главе с Петром. Головы седые, грудь в орденах. Звон пошел, как поклонились. Военный даже вслух подивился:
— Вот вы какая! Другой вас представлял. По солдату своему судил. А еще
