Тревога - Борис Георгиевич Самсонов

— Стреляйте же, гады, стреляйте!

Немцы в испуге отпрянули, а он, угрожающе взмахнув автоматом, бросился к вражеской цепи. Сильным ударом сбил одного, другого, но тут на него навалились, придавили к земле. Он захрипел, забился, вырываясь из злых рук. Но страшный удар по голове оглушил его.

…Яров очнулся, раскрыл глаза, осмотрелся. Хотел было подняться, но не смог и застонал от боли и бессилия. Левая нога и правая рука туго привязаны к краям железной койки. Он повел глазами по серому осклизлому потолку. Потолок в полутора метрах каменной глыбой висел над Яровым, какие-то волнистые, тяжелые тени пробегали по нему, они будто оживали, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, к самой груди Ярова, готовые раздавить его. Яров хотел защититься от падающей глыбы свободной левой рукой, но рука выше локтя была ранена и туго забинтована. Бетонные стены, как грязные айсберги, наползали с боков па Ярова. Раздвинь руки в стороны и достанешь до их шершавой, испещренной надписями, холодной и сырой поверхности. По ней сверху, с потолка стекали мутные капли. Стены будто вспотели от зноя и покрылись потом, словно разгоряченное тело больного человека. Яров чувствовал, как от живота к груди, к горлу и голове подплывал горячий, пронизывающий кости жар. Глаза покрылись влажной пленкой, сквозь нее он тускло видел кровать, эти давящие каменные глыбы, а у потолка маленькое, выдолбленное в толстой стене отверстие, затянутое крест-накрест железными прутьями. В голове помутилось от боли, жара, нестерпимой жажды.

В еле тлеющем сознании тихо журчал по камешкам янтарный родничок, что бил из глубины земли недалеко от их хаты и в родной Марьевке. Мама, как всегда в платке и фартуке, подносит к его запекшимся губам ковш, и он пьет, ненасытно, большими глотками.

Спасибо, мама, напоила меня, в жаркой пустыне заблудился, кругом пески, ни деревца, ни кустарника, солнце печет, и горит все мое тело, оно покрылось ранами, синими пятнами и запекшейся кровью. Не пугайся, мама, лопаются вспухшие на теле от палящего зноя волдыри, это не страшно, я просто перекалился. Ты, мама, напоила меня живой водой, исцеляющей, теперь все пройдет. Ты же помнишь, в детстве мы, твои сыновья, мальчишки, загорали, перекаливались у речки, вся спина к вечеру покрывалась пупырышками, они лопались, кожа сползала. Ты оттирала нас сметаной и все боли как рукой снимало. Мама, дай же еще чуть-чуть водички, как я перекалился, и кожа, и внутри все горит огнем. Остуди жар, мама, холодной родниковой водой потуши, он жжет грудь, ноги, руки, голову. Мама, хоть одну еще капельку…

Мама появилась в черном, свободном на ней пальто. С широким крепдешиновым шарфом на седых волосах. Один конец его закинут назад, чтобы шарф не сползал с головы.

У нее мягкие дряблые щеки и подбородок, но морщин совсем нет. Я все знаю о ней. Чистые, синие-синие глаза. И как же она смотрит на меня, почему я все не могу поймать ее взгляд — так далеко-далеко теперь она. Сколько ни всматривайся.

Тихо шелестят воды речки Старицы. Густо поросли ее берега черемухой, ольхой и кустарником. Светлеют над водой белоснежные березы, зелеными колоннами стоят над речкой сосны и ели. Благодать с удочкой у тихой заводи, побродить бы по росной луговине среди полевых цветов, послушать птичье пение. Невелика речка, а большой красоты.

Сгущаются сумерки. Тихо потрескивают сучья в небольшом костерике, весело играют отблески огня на бронзовых стволах сосен, на черной речной воде.

Тишина расплескалась над плесом, над луговинами, над зарослями ольхи и черемухи. И вдруг эту удивительную тишину разорвала звонкая птичья трель. Трель раздалась с того берега Старицы и, словно песня-призыв, песня-вызов, пронеслась в тишине и ушла в глубь ночи. «Тиу! Тиу! Чок-чок-чок!» — раздалось в ответ из кустов. Певец сидел где-то близко, Иван застыл, боясь неловким движением спугнуть его.

И вдруг соловей ввинтил в тишину майской ночи трель такой силы и красоты, что все остальные замолкли. Она рассыпалась по листве кустов, и их ветки словно заколебались.

Соловьиная ночь. Спит глубоким сном родная Марьевка. Дремлет чуткая роса на уже забелевшей от тумана заречной луговине. Клубится седыми клочьями тумана спящая темная речная вода. Ночь принесла прохладу и острые запахи зацветающих трав.

Вот уже посветлели стволы сосен, выдвинулась из сумерек палатка. И хотя еще полная луна висела над речкой, сосновым бором и белесыми от утреннего тумана лугами, небо уже на востоке начинало светлеть, и край горизонта чуть-чуть обозначился светло-алой полоской.

Ночь незаметно перешла в утро — зоревое и росное. Туман растаял. Багряная полоска зари все ширилась и разрасталась. Вот уже край солнца поднялся над кромкой далекого леса: заблестели серебряные капли росы на зеленых луговинах. Красавица речка, проснувшись, плеснула на еще дремлющий берег легкую волну.

…Он очнулся от болезненного забытья, вернее, от звука собственного крика. Сознание еще пребывало в плену соблазнительных видений. Скрип железных уключин Яров еле услышал, в голове стучало. Непослушное, жестоко избитое тело знобило, морозило и в то же время распирало внутренним жаром. Шагов он не услышал.

— Гутен морген, Яров, — услышал он ломанную русскую речь. — Я вижу, ты наливаешься здоровьем. Молодость, молодость, как она сильна! Ей нипочем телесные и духовные раны, пролитая кровь, пережитый страх смерти. Говорят, грехи молодости крепко мстят потом, когда жизнь человека покатится к старости. Но до нее надо дожить. И не просто тянуть лямку в бедности и рабском бесправии, а жить весело, беспечно. Без денег такая жизнь немыслима.

Гестаповец пощупал пульс, не глядя на часы, как обычно делают врачи, больно задрал веко, осмотрел повязки, заставил несколько раз сесть на койке и вновь лечь на спину.

— Все идет хорошо. Яров, — довольно сказал он. — Впереди тебя ждет светлое будущее, сытая, беззаботная, уютная жизнь, девочки, рестораны. Но сначала ты выполнишь одно наше задание. Пустяк для храброго солдата, сущий пустячок.

Яров насторожился и все время молчал, пока самоуверенно ворковал толстяк, ничего общего, пожалуй, не имеющий с медициной. Да и вся его наигранная деликатность и обходительность выглядели надуманным и вместе с тем наивным фарсом.

— Задание? Какое? — тихо спросил Иван, чуть приподнявшись с кровати.

— Если хочешь жить, ты должен проникнуть в один партизанский отряд. Документы у тебя будут надежные. Ты выходишь из окружения, ведь верно? Случайно набрел на партизан и пока решил побывать с ними. О всех планах отряда будешь сообщать нам через надежного человека. Пароль и документы получишь перед отправкой. — Гестаповец помолчал, сверля Ярова острым