В волчьей пасти - Бруно Апиц

Оставшись одни, заключенные еще долго стояли, застывшие и немые, парализованные пережитым потрясением; потом Розе вскинул в воздух кулаки. У него сдали нервы, и он истошным голосом заорал:

— Я больше не могу!

Тогда наконец ожили ряды, и Пиппиг очнулся от оцепенения. Сквозь неразбериху расстроившихся рядов он кинулся к Розе и, грубо схватив его, пригрозил кулаком:

— Заткнись!

Цвейлинг действительно выжидал, пока все не окончится, и лишь после этого появился в камере. Он искоса поглядывал на заключенных. Бездеятельно сидели они в канцелярии, а в переднем помещении у длинного стола стояло несколько человек, которые, очевидно, тоже ничего не делали, но при его появлении поспешно взялись за работу.

Цвейлинг, стараясь не замечать угнетенного состояния заключенных, направился в свой кабинет. Но вдруг в него закралось неприятное чувство. Неужели они догадались, что записку подбросил он? Цвейлинг нерешительно остановился и скривил лицо, изображая улыбку.

— Что это у вас такие глупые рожи? Где Гефель?

Пиппиг, тоже стоявший у стола, дергая за шнуровку, вскрывал вещевой мешок.

— В карцере, — мрачно ответил он, не взглянув на Цвейлинга, и тот уловил намек в его словах.

— Он что-нибудь выкинул?

Цвейлинг высунул язык и облизнул нижнюю губу. Пиппиг не ответил, упорно молчали и другие, и это отбило у Цвейлинга охоту продолжать расспросы. Не произнеся больше ни слова, он ушел в кабинет, провожаемый враждебными взглядами заключенных. Пиппиг тихонько послал ему вслед ругательство. Цвейлинг, не глядя, сбросил на стул коричневый кожаный плащ и задумался. Неприятное чувство не исчезало. Все говорило о том, что заключенные его подозревают. Он угрюмо моргал, глядя перед собой. Лучше всего казаться приветливым, а в остальном делать вид, будто ничего не знаешь.

Он вызвал к себе Пиппига.

— Ну, рассказывайте, что тут стряслось?

Пиппиг ответил не сразу.

В эту минуту, когда речь шла о судьбе двух его любимых товарищей, у Пиппига было непреодолимое желание дать волю своим самым глубоким человеческим чувствам в обманчивой надежде, что удастся пробиться к сердцу того, кто сидит сейчас перед ним, прощупывая его взглядом. Что более высокое и благородное мог доверить Пиппиг эсэсовцу, чем свое вечно попираемое человеческое «я», плененное, как за прутьями решетки, за полосами серо-синей одежды заключенного? Стремление говорить, как человек, было так сильно, что сердце уже готово было размягчиться, и на какой-то короткий миг Пиппиг поверил, что это осуществимо, мысли уже начали складываться в слова. Но вдруг осознав весь цинизм и всю порочность, написанные на лице Цвейлинга, он сдержал свой порыв.

Если его полосатая одежда была решеткой, за которой был пленен человек, то серая форма эсэсовца была броней, непробиваемой броней, за которой таился враг, хитрый, трусливый и опасный, как дикая кошка в дебрях лесных.

Перед Пиппигом сидел доносчик, достаточно хладнокровный, чтобы использовать предложенное ему в слабую минуту человеческое доверие, а потом его растоптать, если это будет выгодно.

Пиппигу стало стыдно, что он хоть на минуту поддался стремлению сердца.

— Ну рассказывайте же!.. — услышал он голос Цвейлинга.

Пиппиг был теперь холоден и спокоен.

— Что же могло случиться? Гефеля и Кропинского из-за ребенка погнали в карцер.

Цвейлинг заморгал.

— Выходит, кто-то донес.

— Так точно, гауптшарфюрер, — быстро ответил Пиппиг, — кто-то донес.

Цвейлинг немного помедлил и сказал:

— Значит, среди вас есть подлец?

— Так точно, гауптшарфюрер, среди нас есть подлец!

С каким ударением произнес он эти слова! — И они, наверно… взяли… это самое с собой?

— Нет, гауптшарфюрер!

— Где же оно?

— Не знаю.

Цвейлинг явно был поражен.

— Как так? Вчера вечером оно еще было здесь.

— Не знаю.

Цвейлинг вскочил.

— Я сам его видел!

Теперь он себя выдал. То, что в мыслях Пиппига до сих пор было только подозрением, превратилось в уверенность. Доносчиком был Цвейлинг. Он!

Цвейлинг уставился в непроницаемое лицо Пиппига. И вдруг заорал:

— Пусть все построятся, вся команда! Мы найдем этого подлого пса!

Но в тот же миг он переменил тактику. Одним прыжком подскочив к Пиппигу, который уже держался за ручку двери, он проговорил доверительно:

— Нет, Пиппиг, так не годится! Давайте пока перестанем говорить об этом деле. Я был с вами так снисходителен, что и меня могут притянуть к ответу. Не будем трезвонить о наших делах! Постарайтесь выяснить, кто этот подлец, и дайте мне знать. Он у нас попляшет!

С нетерпением ожидая согласия Пиппига, Цвейлинг высунул язык и облизнул нижнюю губу. Но Пиппиг молчал. Он сделал предписанный поворот налево кругом и вышел из кабинета. Цвейлинг через стекла перегородки смотрел ему вслед. Рот его остался разинутым.

Из окна своей комнаты Кремер видел, как через апельплац прошли арестованные, а за ними Клуттиг и Рейнебот. Кропинский шатался, Гефель шел с опущенной головой.

За окнами канцелярии стояли заключенные и во все глаза следили за группой.

К Кремеру примчался Прелль. В это время те четверо уже дошли до ворот. Приходилось напрягать зрение, чтобы на таком расстоянии что-нибудь разобрать. И все-таки Кремеру и Преллю удалось рассмотреть, что арестованных направили в правое крыло административного здания.

Прелль, не в силах произнести хоть слово, взглянул на Кремера, и в его испуганных глазах застыл вопрос: «Как это могло случиться?»

Карцер поглотил их.

Лицо Кремера было мрачно.

Весть о случившемся быстро облетела лагерь. Арест Гефеля был предупреждением об опасности. Что же произошло? Заключенные разносили волнующую новость по блокам. Барак оптиков узнал о ней от одного из рассыльных.

— Только что в карцер упрятали Гефеля и одного поляка. Их вели Клуттиг и Рейнебот. Скверная история…

Прибула и Кодичек озабоченно переглянулись: военный инструктор в карцере? Что это означало? Новость достигла и лазарета. Ван Дален, узнав о ней, ничего не сказал. Он мыл под краном грязные бинты. Его густые брови задумчиво сдвинулись. Дело могло принять опасный оборот. Мелькнуло искушение бросить все и бежать к Бохову. Однако голос рассудка остановил его, ибо высший закон всех работников подполья предписывал — никогда не привлекать к себе внимания. В случае прямой опасности он своевременно получит указания.

К Шюппу, болтавшемуся вблизи вещевой камеры, бросились с расспросами заключенные, работавшие в расположенной по соседству бане. Они поделились новостью с Богорским, который, скрывая озабоченность, придал себе равнодушный вид.

— Ну что могло случиться? Верно, Гефель был неосторожен.

Бохов узнал об аресте товарищей от дневальных, которые принесли весть из кухни. Он был так встревожен, что не мог усидеть на месте. Воспользовавшись первым предлогом, он поспешил в канцелярию. Ему повезло — он застал Кремера одного. Тот втайне боялся встречи с Боховом. Слишком хорошо Кремер понимал, почему предоставил и без того обремененному заботами Гефелю самому справляться с заданием Бохова. Глубокое чувство человечности усыпило его совесть и заставило после передачи распоряжения закрыть на дальнейшее глаза. Больше этого не касаться! Ничего больше не видеть, ничего больше не знать!

Движимый тем же побуждением, он горячо возражал Бохову, когда тот стал упрекать его в том, что он не проследил за ребенком вплоть до отправления эшелона.

— Я свой долг выполнил! — защищался он, без конца твердя одно и то же.

Бохов не отвечал ему. Человек строго дисциплинированный, он привык воспринимать действительность такой, как она есть, и понимал, что нет смысла спорить о совершенной ошибке. Арест Гефеля создал опасное положение. Бохов догадывался, что между этим арестом и стараниями Клуттига и Рейнебота нащупать аппарат существовала связь. Эти двое, несомненно, подозревали в Гефеле подпольщика. Из-за одного только ребенка они не стали бы действовать так открыто. Бохов, сжав губы, искал выхода и не находил.

— Что же делать?

Кремер беспомощно поднял плечи.

— Из лагеря нам теперь ребенка не удалить. Хорошо еще, что я вовремя распорядился убрать его из вещевой камеры. Все это подстроил Цвейлинг.

Бохов слушал его одним ухом. Он размышлял. Только Кремер, лагерный староста, имел возможность разнюхать, что происходит с Гефелем и Кропинским в карцере.

— Послушай, Вальтер! — сказал он наконец. — Ты должен помочь. Теперь нет смысла скрывать что-либо от тебя. Ты все равно знаешь больше, чем я могу тебе сказать.

— Чего я не должен знать, я и не знаю, даже тогда, когда знаю, — возразил Кремер.

— Нас никто не подслушивает?