Тойота-Креста - Михаил Тарковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Э-э-э… барышня, можно вас… Скажите, у вас что за кофе? А коньяк? Так… Значит… чашку маккона и пятьде… сто Курвуазье.
– Пятьдесто Курвуазье – это, видимо, такой граф… – наклонился Олег к Тане.
Серёже принесли заказ, а через минуту в зал ворвалась маленькая женщина с пышной рыжей причёской. Она бежала на огромных каблуках, придерживая ремешок от сумочки и близоруко вглядываясь вперёд. Как раз в это время Сергей сгрузил пустую рюмку на проходящий поднос. Отпив из кофейной чашечки, он порывисто встал ей навстречу:
– Привет, моя радость, я заказал тебе яблочный штрудель. Вскоре он засобирался.
– Спасибо, мы поедем.
– Мы готовы вам сказать то же самое, – улыбнулась Маша.
– Как это?
– Спасибо за ваш рассказ, мы обязательно поедем в Египет! Я уже знаю два слова: Алё и мадам бакшиш.
Сергей с Алёной удалялись, он что-то говорил, солидно клонясь и дыша ей за темя, а она энергично кивала.
– Н-да, пафосный подкаблучник… – усмехнулся Олег и пояснил: – Алёна – Танина подруга.
– Учись, Евгений Михалыч, – хитро улыбнулся Андрей.
– Женя, тебе надо переобуться. Скоро мы пойдём танцевать. Где твоя сумка?
– Внизу, я схожу.
Женя к тому времени хорошо поднабряк снаружи и погорячел изнутри. С самого начала вечер неправильно лёг из-за ботинок, и эту неправильность он водкой насилу расплавил. И вроде бы полегчало, но оказалось, обида лишь затаилась и, сменив температуру, набросилась и ела душу горячим ротором. И все её бездны необыкновенно плавко подтянулись к этим проклятым ботинкам, и поражало, насколько они, оказывается, свиты, повязаны старыми тяжбами. Так он и качал их сквозь себя, множил и переживал и, когда поднимался с сумкой обратно, уже знал, что сделает.
Народу тем временем прибыло. Обнаружились Машины знакомые по линии моды, муж с женой, которые перебрались за их стол. Они заказали ещё водки, и тут наметилось оживление, заходили люди с проводами, кто-то дунул в микрофон, и вскоре ввалились мексиканцы в пончо и шляпах и стали расчехлять гитары.
– Ну что, – негромко спросила Маша, – ты приготовился? Встань. Женя встал.
– Ты как-то… ниже стал… – Маша, прищурясь, оглядела его лицо, поправила ворот. – Так, понятно, – она покачала головой и сцарапала каплю соуса с кофты. – Ну ладно, – опускала она глаза всё ниже, пока лицо её не побелело, а губы не вздрогнули и не спросили голосом номер сорок один «лёд и никель. Норильск»:
– Что у тебя на ногах?
5
Утром через сутки Женя подъезжал к её дому с розами. Чёрная машина покорно стояла на месте. С тихой верностью моргал красный маячок под припорошенным стеклом. Чуть подальше отъехал «опелёк», оставив тёмный прямоугольник. Женя зарулил и вышел из машины. Дом стоял родной глыбой, бетонно вросший в душу.
Вытекали из переулков машины, промывали свои утренние дороги. Одинаково поворачивали, приседали на ямке, переваливали лежачий порожек, похожий на раздавленного броненосца. Открывалась и хлопала входная дверь, и, когда из неё вышла женщина, похожая на Машу, его пронзило ветвисто, как молнией. Люди выходили привычно и, мимоходом взглянув на маячившую фигуру, удалялись навек, и хотелось скрыться от их машинального взгляда, словно в нём был упрёк. Дорожным и посторонним ощущал себя Женя, вклинившись нелепым обозом в чужую жизнь, утро, город. И стоял, поражённый контрастом меж его тихой правдой и тем, что творилось в душе.
Вдруг вышла Маша в салатовом, пухло простёганном пальто, с открытыми волосами и быстро пошла к машине…
– Маша!
– А, привет… – едва бросила на ходу, не оборачиваясь, встряхивая ключи и выбирая-прилаживая к руке окатыш сигнализации…
– Маш, давай поговорим. Пожала плечами:
– Н-ну… пойдём.
Холодная машина, холодное сиденье, в котором неохота шевелиться, натужный шум печки… Собственный голос, чужой и хриплый:
– Маш, после этого идиотизма трудно говорить, но ты знаешь, как я к тебе отношусь, ты понимаешь, что всё это очень глупо… и неприятно…
– Спасибо… Положи назад… на сиденье… Да. Это очень неприятно…
– Я столько передумал…
– Знаешь… – заговорила очень медленно, почти задумчиво и словно перебирая мысли, – я тоже много думала… и у меня было время… Ты всё не понимаешь… Вокруг меня много мужчин… и я не кривая… и не хромая… и надо как-то… решить… для чего всё это… нужно и нужно ли вообще… С каждым таким случаем… всё меньше остаётся… хорошего. И в какой-то момент всё может дойти до точки…
– Невозвращения… Ну ты же понимаешь, что я тоже неспроста взъярился…
– Слушай, что ты от меня хочешь? – вдруг сказала она резко и очень открыто. – Я приняла тебя таким, какой ты есть. Несмотря ни на что… Несмотря на то, что ты живёшь далеко, что вообще… у нас… нет, почти нет… будущего… Но я зачем-то стараюсь, – она снова заговорила медленно, – думаю, как выкроить время, отгулы, чтобы нам с тобой куда-нибудь поехать… и я не понимаю…
– Маш, ну ты же знаешь, я… правда… люблю тебя, – сказал Женя. – И этого больше не повторится. Ну прости меня. Пожалуйста. – Он помолчал. – Больше ничего не буду говорить.
– Ну ладно… – протянула она, будто недоумевая. – Я попробую. Но мне нужно время. У меня столько дел… Да… Ну всё. Мне пора. Позвони.
«Позвони» она сказала совсем другим голосом, тихим, прежним. Почти прошептала. Мягко, влажно, одними губами. Губы чуть улыбнулись.
Домой он летел как на крыльях. Снова ясно расступался перед ним город. И снова был вечер, он набирал номер квартиры, и Маша нажимала кнопочку, и дом будто сводило и подъезд отмыкался с послушным щелчком. И она в пушистом халате ждала с приоткрытой дверью, а потом за большим столом ставила недопитый бокал и спрашивала осторожно:
– Ну… как ты?
– На красных ластах гусь тяжёлый…
– Гусь действительно был тяжёлый…
– Меня эти ботинки чёртовы довели…
– Туфли. А мне так обидно было… Я приготовила тебе подарки… Я думала, мы поедем ко мне…
– А я встречался по делу…
– Почему ты не объяснил?
– Не хотел я ничего объяснять.
– Зато потом так кричал на меня, чтоб я забрала «своего гусака», пока ты «ему шею не свернул»… И я подумала, что я… не гусак и не могу рисковать своей шеей, – быстро сказала Маша.
– А почему ты так со мной говорила? Таким голосом?
– Ты не слушался…
– И ты так быстро пошла к своей машине…
– Не хватало, чтобы ты за мной бегал по Тверской с гусаком и в ластах. Слушай, у меня карточка… во всякие клубы. Если хочешь, завтра свободный вечер, можно пойти куда-нибудь. Да? – Она улыбнулась. – И у меня просьба… Ты не сходишь коту за едой?
С улицы он позвонил Володе:
– Да, Женя… Как ваш праздник? Понятно. Ну, бывает… В общем, я тут переговорил кое с кем… и мы решили для начала пойти по самому простому пути. В нашем министерстве каждый год финансируется около двадцати проектов. Маша, насколько я понимаю, работает у Лены Муркo… Ну вот, если она так хочет тебе и… себе помочь, то ей будет нетрудно написать с тобой синопсис и добиться у Мурко согласия показать его Нохрину. Это первое, что надо сделать, остальное будем обсуждать, когда Лена откажет. Хотя мне почему-то кажется, что… она не откажет. Я со своей стороны обещаю поддержку, так как вхожу в конкурсную комиссию. И есть режиссёр один, он с Урала… в общем, нормальный парень… ну, ты понял. Вот так… Ладно. Удачи. Андрюхе привет. Звони, как и что.
Женя тут же позвонил Андрею:
– Привет, Жека, ты где? Приедешь?
– Надеюсь, что нет. Я за кормом кошачьим вышел. Володя сказал, что…
– В курсе…
– Слушай, мне как-то неохота её просить…
– Так… – резанул Андрей, – ты это бросай – неохота. Напрягли человека, да и я губу раскатал. А потом ты что, этих баб не знаешь, сейчас не переговоришь с ней, потом всё выяснится, и будешь виноват по гроб жизни. Ладно, корми окотуя. Звони, как успехи.
– Он не хотел тебя пускать, – сказала Маша про охранника, словно была на его стороне. С похожим одобрением говорила она об аврале на работе, о поломках машины и пробках – обо всём, не дававшем встретиться.
6
И была рядом – с голыми руками и блеском на губах, с шеей, такой прохладной, лепной, с нежно отлитым сосудиком. Он знал его биение, плавные волны, токи жизни, струящиеся с родниковой святостью безо всякого её ведома.
Не хотелось вспугивать нежность рисковым разговором, тревожить эти глаза и рот, особенно когда она приблизилась к его лицу и коснулась губами в клейкой помаде:
– Я забыла вчера тебе подарки отдать… Ты не сердишься?
– Нет, конечно.
И был на руку громовой гвалт, тени, стаями летящие с потолка, бегущие по зелёному стеклянному полу, по Машиному лицу. Лазерно-синий свет наливал странным сиянием, делал неузнаваемыми глаза, дробил одежду, так что чёрное исчезало и лишь рукава и ворота тлели лиловым фосфором.
Клуб бесновался. Обезумевшие женщины пробегали, стеклянно блестя глазами. Кто-то тащил охапку коктейлей с трубочками. Со всей серьёзностью проносили холёные лысины, сложнейшие хвосты, резные и точёные бороды чудные зверовидцы из чьей-то заморской коллекции. Девица актёрской повадки, глядя сквозь и вдаль, уносилась в обиде, а её преследовал кольцеухий толстяк с трубкой. Все кого-то искали и обнимались, метались по курилкам и уборным, то занимали, то покидали столики.
