Тойота-Креста - Михаил Тарковский

– Так, – сказала Маша, и все затихли. Замер Андрей, замер Эльшад, которого Олег успокоил тихим движением руки. – Я уже пыталась сказать, но мне не дали. Да… и я очень внимательно слушала… Так вот, несколько минут назад вы оскорбили моего мужа… а теперь…

– Что!!! – вскочил Женя, саданув кулаком по столу. – Ка-к-кого на хрен мужа? Ты со мной! Ты со мной пришла! Хватит! – он как-то заморщился, затряс и заводил головой, словно пытаясь что-то стряхнуть, и сел…

– Ну, вообще-то он прав, – тихо сказал Олег.

– Всё, – очень быстро сказала Маша, вставая, – я не могу больше с вами разговаривать! – и, сгребя сумочку, стремглав вышла вон.

9

Он знал, что самым тяжёлым будет утро. Чёрные окна, двор со спящими машинами, редкий пустой автобус, мелькнувший в проёме домов. Человек с собакой. И тепло сна, подушка, на которой так недавно спала Маша. И ощущение, что он не сможет прожить без этого города, что прирос к нему тёплой привязью, сонными жилами. А ещё ведь недавно любил ранние утра именно за их зимнюю темноту и промозглость, за правду, что была по плечу.

Чай не лез в глотку. Проснулся Андрюха, выполз на кухню. Смотрел внимательно, немногословно, и снова забрезжило чем-то ихним, привычным, когда снова жизнь, и снова стряслось что-то, и пусто под ложечкой, и ясно без слов. Андрей сидел сутуло и точил-выводил острие окурка о край пепельницы:

– Не звонила?

– У-у.

– Ясно.

– Поедешь?

– Ну.

– Чо с Михалычем?

– Ну чо, он тут объявлялся, где-то в районе Новосиба должен быть, так что позвоню Ромычу, узнаю, чо да как.

– Чо да как… – медленно повторил Андрюха. – Денег дать тебе?

– Не надо, должно хватить.

– Точно?

– Точно.

На улице было сыро, тянул талый ветерок, капли блестели на лобовом стекле. Пока грелась машина, Андрюха стоял, нахохлившись, без шапки, подняв воротник, держа коротыш сигареты большим и средним пальцами. Горели фары. Парок выхлопа красно вился под задними фонарями.

– Давай… Аккуратно… – На повороте Женя обернулся и гуднул: Андрюха стоял, углом подняв руку, сжатую в кулак.

Тенью прошила белая «креста» пустой город, прошелестела по пустым мостам, мимо запертых магазинов, сияющих зaмков в дождях предновогоднего бисера, брильянтовых нитях. Мимо гостиницы со спящим таксистом, мимо шаров-куполов, пятнистой реки. Постояли посреди проспекта на светофоре рядом с огромной рокочущей мусоркой.

Всё оставалось с Машей, такое здешнее, будничное, навсегда отрезанное. И казалось – что стоит развернуться и залечь в постель досыпать, раскинуться во всю ширь в городе-доме, где она обязательно коснётся тихою сонной рукою, маленькой ступнёй с прохладными ноготками…

Но чутко и твёрдо вела его белая «креста» дальше и дальше по знакомой дороге мимо Машиной работы, мимо белого монастыря… А вот и Кольцевая с цепочками фар, летящими фурами. И пустота – бездонная, бескрайняя, космическая. И он – усохшая ботвинка, опустелое тело… и не верилось, что было другое время – время покоя и власти над жизнью, когда стоял в себе, как в гараже, большой и мощной машиной, всё понимающей о дороге.

Глава 3

1

«Креста» ровно шла по трассе «М-7 Уфа». В грубую кашу мешались солнце, рваные облака, мокрый снег, водяная пыль, стоящая облаком за машинами. Слепило солнце, и приходилось то и дело опускать потрёпанный щиток с иероглифами и оливать стекло ручьём омывателей.

Ночевал в Мамодыше в мотеле. Заснул как убитый. Встал рано: на улице морозец градусов десять, сереть, колкий снежок. Поглядел на холодное небо, выпил чаю с лимоном и в путь…

Дорога принимала «кресту» легко и бесшумно, лишь слышалось, как срабатывает подвеска на асфальтовых ямах. И Женя ревновал, потому что его самого никто не принимал и не узнавал, и был чужим его пошаговый полёт, и шаги – Челябинск, Шадринск, Омск, Новосибирск – молчали. И сам он, сидящий в тепле, объятый музыкой, был слеп и глух.

Надо было начинать. И он стал понемногу представлять, как ходят колёса в арках и вздрагивают на раковинах трассы. Как туго обдувает, охлёстывает сырой смесью снега и грязи бампер, скат капота, как держат ледяной напор ветровое стекло, скулы крыльев. Как шлифует ветер родные обводы и как берут они на себя его долю возвращения. Как выпилена машина снежной пескоструйкой и вылеплена дорогой. Как неутомимо работают поршневая, кольца, форсунки… Приводы и подшипники, насосы и рулевые тяги… И тепло печки, согревающие ветра в разные концы салона, которые он подправляет створками, жерлами… Когда постекленеет небо и начнут зарастать боковые стёкла, ничего не будет важнее этих сопел – и он круче направит их к зеркалам. Ничего не работало. Душа была заблокирована, как карта «Енисейтелекома». И её онемевшая плоть невыносимо зудела по краю. На второй день на подступах к Уралу что-то хотели сказать заправка и павильончик шиномонтажа, увешанный скатами, как пароход. Не успев, они пронеслись мимо. А на передышке в жарком вагончике были осоловевшие лица и на столах борщ, манты и пельмени. И в окошке трасса и горящий скат на обочине, где водилы разбирали задний мост «камазу». Чернели расколотым глобусом половинки куклы и ребристая шестерня-планетарка. У леса стоял вросший в землю сто пятьдесят седьмой «зилок», разутый до рамы, с кабиной, похожий на лысого дедка со сморщенным затылком.

И снова была дорога, и на обочине стеллажи с башкирским мёдом, разноцветные банки от лимонно-жёлтых до густо-рыжих, и на щите надпись грубыми буквами – «мёд». И сероватое полотно в кавернах, и грязные площадки для отстоя дальнобойщиков. И чёрные остроконечные пихты, и снег по обочинам, и низкие горы, и натужно коптящие фуры. И склон с нависающей серой породой. И длинные спуски-подъёмы, в которых было уже что-то похожее на Сибирь.

Один чадящий «камаз» буквально потопил его бурыми клубами, синими кольцами с прозрачными каймами. Едкий и текучий запах протёк в салон, чуть оплавив память, и она начала отходить – дизельными дымами тепловозов и сейнеров, уходящего парохода, который он догоняет на лодке, косым снегом и взвитой водой… И качнулись пихты, уколов душу, и вдалеке тоже пошевелилось огромное, ещё не видное, сизое, парящее…

– Оживаешь? – тихо спросила Креста.

– Потихоньку… Только как-то сразу не получается… Они… ещё не хотят со мной говорить…

– Хм… Это не они не хотят, это ты не можешь… Ты сам боишься… вздохнуть… во всю душу… из-за Машиного куска… Он у тебя в блокаде… Ты боишься… Что не выдержишь… Не бойся… Если будешь бояться, ничего не выйдет… Да ты и сам по-другому не сможешь… Ты же знаешь… Ты себя знаешь… Ты посмотри, сколько у тебя всего… Эти подъёмы, пихты… Они тебя ждали… Ты им обещал… Они к ней привыкли… Они не споют… без неё. Ведь ты не сумеешь…

– Что… не сумею?

– Любить… кусками… И не сможешь…

– Что… не… смогу?

– Не стать огромным… Хочешь, я с ними поговорю?

– Нет. Я хочу, чтобы ты со мной говорила… такими словами… Как ты считаешь, слова… они важные?

– Всё важное… и слово, и дело… Но главное, как за ними твоя душа меняется, как ты пережил их… Если в пережитое душа вложена, то оно уже там… вверху… на небе высветилось… Понимаешь?

– Да… Понимаю… Бывает, человек стих написал, а наутро в печку выкинул, настолько он нескладный… Но пока сочинял, такое очищение испытал, такие слёзы пролил, что они уже там навсегда. Но это редко… Обычно слова только портят, особенно когда один говорит, а другой не слышит. И это обоих бесит… и нигде ничего… не высвечивается…

– Вы много ссорились?

– Да, но это была одна и та же ссора. Я Андрею говорил. Про наш спор… Когда я сказал, что в коне главное не куда он едет, а почему он конь. И что имеющий очи да зрит. А если не зрит, то да просит бинокль.

– И что сказал Андрей?

– Он сказал, что в коне главное… всадник.

– И ты попросил бинокль?

– И я попросил бинокль. Мне он сейчас нужней, чем всем… Я иногда не понимаю, кто я. У каждого есть главное в жизни. И мне кажется, что моё главное – саму эту жизнь понять. Каким-то шестым или даже седьмым чувством. Я его иногда испытываю, когда засыпаю… Знаешь, когда ещё полуспишь и удаётся задержаться… на странной точке… И тогда буквально от любой мелочи вдруг прошибает… каким-то… знанием, сквозным соседством всего пережитого, сильнейшей тоской и тайной, какая бывает, когда всё говорит. Это случается в каком-то особенном месте.

– Или когда кто-то особенный рядом… Ты же любишь спать… при собаках…

– Я люблю спать при собаках, но жить приходится… при коне… Да…

Скажи, мой друг, зачем всё это,Когда грядёт в тиши ночнойВопрос заветный и больной:Куда покатится монетаИ сколь проскачет вороной…

И я не могу ей этого объяснить. Ни-че-го ни-ко-му нельзя объяснить… Самыми лучшими словами. Словами ничего не объяснишь. Это хуже всего.

– Просто дело в словах. Они же добирают смысла. Как ими можно что-то объяснить?